Ланжерон в своих записках очень хвалит Екатерину за сооружение сильных укреплений в тех местах, где в 1788-1790 гг. происходили сражения со шведами. Эти работы напомнили Ланжерону осмотрительность и силу воли лучшей поры царствования Екатерины. Роченсальм, по его мнению, мог служить хорошей стоянкой для флотилии.
В 1799 г. Армфельту довелось встретиться в Праге с знаменитым генералиссимусом русских войск, бессмертным героем Суворовым. Первый раз он видел его в театре, где в честь полководца читался, между прочим, особый пролог. Второй раз Армфельт видел Суворова на приглашенном обеде. Он вбежал в зал, низко поклонился на все стороны и сказал: «рекомендую себя доброте и дружбе дам»... Заметив Армфельта, бросился ему на шею и закричал: «Герой, герой, ты побил русских и очень; Суворов только бил турок, пруссаков, поляков и французов... Да, он нас крепко побил, это заслуживает уважения и почтения». Затем Армфельт был приглашен к Суворову на обед. «Он мне говорил, — пишет Армфельт, — совершенно новые вещи касательно нашего ремесла, которые я никогда не забуду. Если его тактика несовершенна, то нельзя отрицать, что он обладает взглядом и способностью пользоваться одержанным успехом или ошибкой неприятеля... Шпионы!.. Шпионами Суворов никогда не пользовался». «Святой Дух дает мне внушение; это лучший шпион». «Он странный, — продолжает Армфельт, — выражается странно, но все, что он говорит о военных делах, — отмечено великим гением и глубоким опытом… Нельзя поверить, как этот человек, покрытый лаврами и ранами, интересен! Он не дурак, он не чудак, он чрезвычайно глубок и тонок, а в особенности ловок судить о людях и обстоятельствах».
Конец царствования Екатерины был не радостен: много хлопот причинила ей французская революция, много огорчений принесла весть об убийстве Густава III, много крови было испорчено сватовством Густава IV за внучкой её Александрой Павловной.
Во Франции разразилась гроза революционной бури. Екатерина II не раз заявляла, что она в душе республиканка, и еще в 1778 г. стойко защищала английскую конституцию. За этот либерализм воззрений ей усиленно кадила передовая Франция. — Но жизнь постепенно охладила её пыл ко всякого рода свободам и к передовым идеям французских философов. Мрачная фигура Пугачева воплотила на её глазах народную вольность, а французская революция раскрыла банкротство философских идей. В письме к Гримму она припомнила слова прусского короля, уверявшего, что цель философов — опрокинуть все троны, что энциклопедия, по сознанию Гельвеция, имела в виду уничтожить всех государей и все религии. Она интересовалась собранием представителей в Париже (1787 г.), не предугадав последствий этого события, но вскоре она увидела, что, обезумевшие от революционного наркоза, французы «в состоянии повесить своего короля на фонарном столбе», что приверженцы конституции не могут пользоваться её расположением, потому что «они породили все бедствия настоящего и будущего». «Как можно сапожникам править делами государства», — сказала она Храповицкому в 1789 г. Французскую конституцию она назвала нелепой. Екатерина пришла, примерно, к тому же выводу, к которому в 1765 г. пришел один француз (Вилье), пообедав в обществе Дидро, Гельвеция и Д’Аламбера: «Все, что я слышал, мой друг, — сказал он жене, — убеждает меня, что у всех людей скоро ум зайдет за разум».
Революционные волны Франции стали грозить соседним государствам. — Удаленность России от Франции обеспечивала ее на некоторое время, но умный гр. Сем. Р. Воронцов предсказал, что «мы будем последними, но и мы будем жертвами этой всеобщей чумы»...
Берлинский и Венский дворы вмешались в дела Франции. Ланжерон уверяет, что и Екатерина II, вместе с Густавом III, намеревались выставить отряд войска из 24 тыс. русских и 12 тыс. шведов. Нам представляется более достоверным, что в 1791 г. между Швецией и Россией состоялся трактат, в силу которого петербургский кабинет обеспечивал Густаву III лишь денежную помощь.
Гр. Стаккельбергу Императрица писала: «зная ум и рыцарский дух короля и его заботливый характер, я полагаю, что можно было б предоставить ему восстановление французской монархии, как дело в высшей степени славное и достойное его политических и военных соображений, что я далеко не буду противиться успеху этого предприятия, но что, напротив того, была бы не прочь способствовать ему».