Близкий к королю Ульрик Шеффер выдвигает его глубокое лицемерие, склонность к интригам, удовольствиям и суете. «Представительство — его идол, блеск двора — его слабость».
«Чтобы в разговоре с Густавом вызвать хорошее его расположение духа, — сказала как-то Екатерина, — стоило только поставить его так, чтобы он мог видеть себя в зеркале и любоваться своими добродетелями».
По мнению Адлербета, ни единого честного волоска не было на голове Густава. И в то же время никто из коронованных особ с большим достоинством не говорил с трона, никто в частной жизни не был любезнее. Никто лучше него не умел отказать, не оскорбляя; никто не умел более удовлетворительно сообщить неопределенное обещание. В его сердце не было искренней добродетели, не было теплого чувства к другим. Присягу, обещания, законы он признавал полезной уздой лишь для простолюдинов, и эти слова служили ему более украшением речи, чем управляли его поступками. К подобному же выводу приходит жена его брата, Карла Зюдерманландского — впоследствии королева Швеции Гедвига-Елизавета-Шарлотта. — По словам её дневника, не было собеседника очаровательнее, «но надо признать, что он лжив и иезуит и для него цель оправдывает средства». Под очаровательными манерами, действительной добротой сердца и большим желанием нравиться скрывалась склонность к интригам, подозрениям, недостаток искренности, зависть к самому скромному успеху других. «Все вместе взятое в конце концов отвращало самых преданных друзей, и он остался королем-чародеем только в народном воображении».
Вся политика Густава была построена на надежде удачи наступательной войны. «Густав, — пишет его свояченица, — очень желал быть рыцарем и жить в период рыцарства». Любимейшими его удовольствиями были: карусели и рыцарские игры, и русская война едва ли была чем иным, как грандиозный карусель. С самого её начала Густав не сомневался в заключительном эффекте. До начала войны состоялось учреждение им нового ордена Меча большего креста для тех, которые выиграют сражение; король при этом объявил, что не желает носить его раньше, чем заслужит его на поле битвы. Он отправился в море в тот самый день, как Густав-Адольф отплыл в Германию для участия в тридцатилетней войне. Он при этом оделся «в куртку, расшитую так же, как у Густава-Адольфа; на широкой портупее висела шпага Карла XII». — Он вызвал поэта Леопольда в Финляндию, чтоб там же, на месте, отпраздновать все предполагаемые им победы.
Когда серьезная опасность грозила его стране, он забывал о себе. Преимущественно при таких условиях он оказывался патриотом, героем, монархом «Wenn er in höchster Gefahr für sein Land schwebend, sich selbst vergass. Unter solcben ümstânden, aber auch nur dann zeigte er sich als Patriot, als Held und Monarch»[15], — сказал польский историк Валериан Калинка.
Едва ли даже враги в состоянии упрекнуть его в трусости; лично он не укрывался от опасности, его мужество особенно проявилось при Свенскзунде и Выборге. Гром пушек и грохот боя влияли на него эстетически и воспламеняли в нем настоящего героя. Трус не решился бы произвести революцию 1772 г., когда он рисковал короной и, быть может, даже жизнью; трус не мог в аньяльские дни с спокойным и улыбающимся лицом оставаться среди взбунтовавшейся армии. Трус, имея предостережете в кармане, не в состоянии спокойно явиться на маскарад, где и был гнусно убит Анкарстрёмом.
В царствование Густава III составлялись иногда прекрасные законы, но они не исполнялись и в шведских департаментах царили чрезвычайные беспорядки. Военное дело интересовало его не менее юриспруденции. Он столько же любил войну, как и блестящее театральное представление, но подвиг войны, конечно, не то, что подвиг оперного героя.
Густав никогда не переставал интересоваться литературой, искусством и развитием своего народа. Благодарные поэты и художники сплели ему лучший венец и озарили блеском его личность, его время. Потомство видит теперь рядом с молодым королем-революционером короля мецената, как центр развития лучшей шведской жизни конца XVIII ст. — Сияние имени Густава III не меркнет в сознании шведов. Они его любят, они им гордятся. Он для них чарующий король — Tjusarkungen.
Плохие финансы постоянно напоминали ему о важности экономических вопросов, но он не находил времени предаваться трезвой и разумной финансовой политике, а старался выпутаться из затруднений подобно азартному игроку. Густав имел несчастье родиться в государстве, доходы которого были слишком ничтожны для его широких затей. Его изнеженный и развращенный двор утопал в роскоши. «Читая немецкие газеты, — ее Императорское Величество дивились турнирам короля шведского, дающего хороший вид худым делам, «car il peut tromper les ignorants» (потому что может обмануть невежд)».
15
«Когда он подвергался величайшей опасности за свою страну, то забывал о себе. В таких обстоятельствах, но только тогда, он проявлял себя как патриот, герой и монарх».