Но иначе смотрела на дело партия, господствовавшая в Швеции. Она считала общественное мнение достаточно подготовленным депешами Нолькена, убийством майора Синклера и донесениями Будденброка из Финляндии.
Донесения Нолькена и Будденброка... Есть основание предполагать, что ими руководил премьер-министр гр. К. Гюлленборг. По крайней мере шведский историк Гейер утверждает, что Будденброку, по его собственному признанию, было приказано сообщать в Стокгольм только сведения благоприятные намерениям воинствующей партии. В ноябре 1740 г. гр. Карл Гюлленборг повторил Будденброку свое распоряжение не посылать никому донесений, касающихся предполагаемой войны, кроме его, премьер-министра. Очевидно, что от короля и населения многое скрывалось. Чтобы не запугать чинов риксдага во время безденежья, правящие в Стокгольме составили совершенно ненадежную смету на сооружение обоза и снабжение полевой артиллерии лошадьми и подводами. Лагеркранц, Левенгаупт и другие комментировали смету измышленными соображениями о том, что напрасно обременять себя слишком большим обозом, особенно в стране, где все запасы будут привозить морским путем, где суда могут следовать за армией. Когда затем поручили Будденброку озаботиться уменьшением обоза по этой смете, то его вводили в заблуждение заявлением, что войска предназначаются исключительно для защиты страны, почему нет надобности сопровождать их большими обозами, тем более, что в стране, где придется действовать, тесно и обрывисто, почему обозом нельзя будет пользоваться без затруднений. Обман практиковался широко. Обманывали себя и других. Статьи прихода искусственно повышались, а расхода — умышленно понижались. В результате оказалось, между прочим, что по прошествии нескольких месяцев военного положения вынуждены были прибегнуть к иностранному займу.
Сам Будденброк был того мнения, что следует остерегаться рапортов, от которых народ падает духом. Общее мнение считало, что один швед еще стоит 10 и даже 20 русских, и что неприятель, конечно, не посмеет напасть. — Такое заявление, прибавляет шведский историк, могло исходить из привычки ежедневно получать опрометчивые и преувеличенные сведения, а также из общего презрения партии шляп к силе и отваге России.
Обстоятельства между тем задорно подталкивали воинствующую партию. К донесениям Нолькена, Будденброка и к убийству майора Синклера присоединилась еще история в доме русского представителя в Стокгольме.
М. Бестужев имел верных союзников среди членов шведского государственного совета (напр. Гёпкена), которые держали его в курсе всех тайных совещаний и переговоров с французским посланником. Тем не менее французская интрига увлекла на свою сторону большинство членов секретного комитета и французское посольство, начиная с 1738 г., сделалось правительственным центром Швеции. Глава французской партии граф Гюлленборг распоряжался почти совершенно самостоятельно. Одно обстоятельство особенно подняло его значение. В ночь на 26 февраля 1741 г. Иоган Аксель Гюлленшерна (сын Нюландского ландсгевдинга) был арестован в тот момент, когда выходил из дома Бестужева. На допросе он сознался, что русские и английские министры раздавали деньги некоторым членам риксдага, чтобы располагать их голосами. Шляпы воспользовались случаем и открыли широкое преследование своих противников. Организация секретного комитета представила к тому удобное средство. В период заседаний риксдага, королевством управлял секретный комитет, имевший право судить членов государственного совета и отрешать их от должности. По окончании риксдага, секретный комитет давал инструкцию королю и государственному совету, которой они обязаны были руководствоваться до следующего риксдага. Когда-же риксдаг вздумал от членов секретного комитета потребовать отчета, то они отказались дать его, ссылаясь на свою присягу, обязывавшую их держать все в тайне.
При расследовании дела Иогана Гюлленшерна так-называемой «Комиссией измены» из финляндских депутатов пострадали Иоанн Анкергольц и Иоанн Матесиус. Обоих подвергли пытке. Матесиуса обвинили в том, что, вопреки служебного долга, вел знакомство с секретарем русского министра Функом, а Анкергольцу ставили в укор, что он резко порицал противников и не открыл известного ему чужого замысла. Очевидно, что оба сделались жертвами несправедливой политической ненависти и что преследование их вызвано было требованиями обстоятельств.