В XV в., после длительного перерыва, во Флоренции начнется возрождение этого феномена — «государственной истории», первым апологетом которой во Флоренции станет Леонардо Бруни; во Франции, согласно Э. Геннэ и Ж. Юпперу, этот процесс также начинается в XV столетии. В XVI в. Э. Паскье призывает историков отказаться от латыни и начать писать по-французски, дабы от сочинений их «было больше пользы». Спустя три века, в 1844 г. в газете «La Tribune des instituteurs» утверждалось, что если преподавание истории не дает желаемого результата, значит, «учитель зря потратил учебное время». О каком результате шла речь? О «формировании истинных патриотов».
Как до, так и после Революции воспитание патриотизма является задачей, не зависящей от идеологии, которой придерживается государственная власть, будь то Церковь, король или Республика. Каждый из этих институтов учит своему видению истории, отыскивает в ней свои собственные истоки. Так параллельно развиваются сразу несколько историографий, которые то смыкаются, то соперничают друг с другом. Например, начиная с XVI в. «католическая» и «протестантская» истории Реформации и Религиозных войн пребывают в постоянном конфликте, и каждая воспевает собственных героев. Затем происходит столкновение точек зрения многочисленных историографов периода Французской революции 1789 года. Во времена Третьей республики авторы светской и клерикальной версий истории Франции буквально развязали между собой «войну учебников», анализ которой провел Кристиан Амальви. Провозглашая идеалы, абсолютно противоречащие идеологии противника, оба лагеря, тем не менее, преследуют единую цель — насаждение патриотической морали; правда, каждая сторона использует для этого свой пантеон героев: у одних это св. Женевьева, св. Винсент де Поль, Людовик XVI, архиепископ Парижский Аффр и др., а у других — купеческий старшина и вождь восставших в 1357 г. парижан Этьен Марсель, герой Французской революции — юный барабанщик Бара, генерал Клебер и т. д. Все же стремление возвысить государство-нацию становится важнее, чем различие форм правления и государственных институтов, ибо не только общий пантеон героев — от Верцингеторига до Жанны д’Арк и Баярда — объединяет их против одних и тех же отрицательных персонажей — от бургундцев до коннетабля Карла III де Бурбона. Но и каждая историография присваивает себе часть героев, «принадлежащих» идеологическим противникам; так в двух лагерях одновременно оказываются, с одной стороны, Карл Великий, Людовик IX Святой, Генрих IV и кардинал Лавижери, а с другой — республиканские генералы — основатели колониальной империи — и антиклерикал Клемансо, воспеваемый как «отец Победы». Очевидно, что с научной точки зрения такую историю нельзя назвать достоверной, и все же именно она плоть от плоти и кровь от крови общества.
Еще одно направление — традиционная, официальная история, сформировавшаяся весьма быстро как во Франции, так и в других странах Европы, представлена в виде определенного дискурса — изложения всемирной истории на примере истории одной страны. С эпохи раннего христианства до Боссюэ и далее историки — энциклопедисты, позитивисты, марксисты — все они рассматривали историю собственного государства через призму истории всеобщей.
Но вот уже, как минимум, полвека это направление угасает. Оно тает, как призрак, созданный Европой по собственной мерке в процессе своего становления.
В великих энциклопедиях и школьных учебниках всех европейских стран, в этих исторических талмудах, где «всемирная история» берет начало в Древнем Египте и через Грецию, Рим и Византию ведет к современности, существование различных народов, населявших землю, представляется преходящим и обретает значимость только тогда, когда Европа вступает с ними в контакт или же когда европейцы решают, что если они опишут прошлое этих народов, то те, в конце концов, тоже станут считать себя европейцами. Характерным примером здесь может служить история Персии, или скорее статус истории Персии. В сочинениях всех западных историков Персия впервые возникает в связи с мидийцами, затем исчезает с началом арабского завоевания и вновь появляется в XIX и XX вв., в контексте отношений России и Великобритании (Конвенция 1907 г. о разделе сфер влияния на Востоке), — словно в другие времена у Персии истории не было вовсе. Как будто если начиная с Монтескьё на Западе больше не говорили о персах, то от этого их судьба не заслуживала внимания. Вот почему исламская революция 1979 г. так и осталась нами не понятой.