Ослаблено оказалось лишь национальное единство, выразителями которого считают себя государственные органы. Это произошло как в результате десакрализации национального единства, так и вследствие логики европейского строительства — или по причине глобализации. Возврат полномочий на локальный уровень представляет собой другое проявление права народов на разнообразие, права людей на автономное участие в жизни страны — без авторитарного противодействия центра.
Таким образом, политики не только утратили рычаги влияния и опорные точки, — они лишены полномочий сверху, они потеряли доверие в низах, они дискредитированы со стороны. Их власть становится все менее реальной, а правительство управляет страной постольку, поскольку играет роль арбитра — избегая участвовать в дебатах, способных угрожать ему. Приходится констатировать, что своими действиями правительство, конечно, стимулирует множество политических дебатов большого размаха: о статусе иммигрантов, о реформе судебной системы, об этических проблемах и т. д. Но решения по этим вопросам сложно принимать, и еще сложнее претворять их в жизнь — а это еще один упрек, который общество адресует власти.
Действительно, во Франции критика, исходившая от двух крайних сил политического спектра, которых поддерживала та или иная часть общества, долгое время парализовала процесс поиска консенсуса, который американцы (и особенно англичане) сумели сделать своей целью уже два века назад. Теперь же подобные крайние мнения в обществе исчезают. Это означает, что наиболее яркие особенности «французской исключительности» уходят в прошлое.
Накануне XXI в. практика «сосуществования» смягчила простейшие антагонизмы, которые влияли на политическую жизнь Франции. Можно ли сказать, что именно «сосуществование» положило конец «французской исключительности», которая есть не что иное, как атмосфера бесконечной гражданской войны? Приняв к сведению это изменение — вместе с предыдущими, — политики могут счесть, что их функции утратили свой смысл. И действительно, обрисованный здесь итог является диагнозом, в соответствии с которым требуется провести переоценку роли политики в жизни Франции.
Итак, нам кажется, что, лишь по-настоящему приняв в расчет новые силы, а именно СМИ, науку, международные финансовые институты, а также европейское строительство, мы сможем поставить вопросы, значимость которых будет настолько же высока, как и значимость вопросов, поставленных прошедшими эпохами. Но это произойдет лишь при условии обновления наиболее эффективных каналов связи между настоящей Францией — с ее коммунами, кантонами, общественными ассоциациями и прочими институтами гражданского общества — и органами народного представительства. Пока же создается впечатление, что в политической сфере первые существуют отдельно от вторых.
ЭПИЛОГ
Нападение на World Trade Center[375] и Пентагон 11 сентября 2001 года стало событием глобальной значимости — переломным моментом, затронувшим весь западный мир.
Во Франции, где оно вызвало массовую реакцию, люди осознали, что исламский фундаментализм может таить в себе угрозу гораздо более серьезную, чем революция аятоллы Хомейни 1979 г. в Иране, результаты которой заставили затрепетать мир (см. работу Ксавье Рауфера[376]). Именно тогда французское (а также американское) руководство помогало Саддаму Хусейну — вождю светской партии «Баас» и диктатору Ирака, сдерживать веяния исламской революции, разразившейся в Иране. В 1980-е годы инфекция под названием «исламизм» начала распространение по миру, и французов обуял страх, как бы иммигранты североафриканского происхождения (беры) не стали союзниками этого течения. Разумеется, и тогда случались теракты, но все-таки медленная интеграция беров во французское общество одержала верх. Это подтвердилась в ходе войны в Персидском заливе, когда после вторжения Ирака в Кувейт и его аннексии (1990), Франция, по решению Франсуа Миттерана, вместе с США приняла участие в войне, получив на это мандат ООН.