Между домами царило неравенство. Некоторые были богатыми, другие — бедными, причем античные формы рабства отнюдь не забылись. В числе обитателей домов еще различали, с одной стороны, свободных, «франков» (как выражались в Маконнэ, хотя этот край являлся частью Бургундии), а с другой — существа, говоря о которых, по-прежнему прибегали к терминам, обозначавшим рабство, ибо такие существа, в силу своего рождения, телом принадлежали другим людям. Внутри каждой из этих ячеек существовала власть особого рода, частная по своему характеру. Она подчиняла женщин мужчинам, молодых — старикам, слуг — господам. Ибо значительная часть населения жила на положении челяди. В Шаравине (Дофинэ), в полосах между невозделанными землями и берегами озер, воды которых давали основные средства пропитания, археологи обнаружили остатки окруженных палисадниками обширных построек из дерева, глины и ветвей. На этих местах были найдены перемешанные друг с другом убогие орудия труда слуг и предметы вооружения, украшения их хозяев. Наконец, большие дома господствовали над хижинами, причем это господство также имело частный характер, и представлялось более или менее строгим. На деле оно было весьма гибким, ибо текучесть населения сохранялась. В описях, которые составлялись для ограждения прав знати, какое-то количество мансов называется незанятыми; их обитатели исчезли неизвестно куда и на какой срок: ad reguirendum — «подлежат розыску», говорится о таких людях в этих описях. Они позволяют обнаружить весьма существенные различия в степени господства над мансами.
Действительно, некоторые дома находятся в строгой зависимости. Речь идет о жилищах, в которых хозяева больших поместий когда-то разместили своих рабов. Их потомки по-прежнему обречены на покорность, на бесплатный труд без ограничений; женщины прядут и ткут на дому, мужчины время от времени идут на барщину. Из этих хозяйств патрон пополняет свою постоянную прислугу; берет отсюда нужные ему вещи, в частности в момент смерти отца или матери семейства; а также решает вопросы замужества их дочерей. По существу, такие мансы, называвшиеся сервильными, являлись придатками господского дома. И напротив, существовали, особенно в районах, менее населенных, совершенно свободные хозяйства земледельцев или пастухов. Их связывали лишь узы соседской солидарности, укреплявшиеся благодаря брачным союзам. Но по большей части крестьянские «дворы» были включены в весьма давнюю сеть клиентел. Их зависимое положение подтверждалось периодическим подношением подарков. Для тех, кому эти подарки предназначались, подобное «услужение» приносило весьма незначительную выгоду, давало ничтожную ренту, главным образом, было знаком преданности. Во время больших ежегодных праздников — на Рождество, на Пасху, в день Св. Мартина, в день Св. Жана Летнего ко двору покровителя направлялась процессия тех, кто находился под его защитой. Каждый приносил патрону одну-две монеты, свиной окорок, кувшин вина, а патрон должен был в ответ всех угостить. На пирах поглощалась большая часть принесенного гостями. Патрон, восседавший во главе стола, щедрым угощением подтверждал свое право и свой долг выступать посредником в случаях ссор между домами-сателлитами. С помощью такой церемонии, вошедшей в традицию, в отношении патрона должно было демонстрироваться уважение, и именно это для него являлось важным. Так на сельском уровне происходила самоорганизация системы, в которой переплетались различные элементы. Эта система была схожей с той, которая на самом верхнем уровне интегрировала в королевство франков крупные нижестоящие центры управления. Внутри всей большой системы накладывались друг на друга различные ступени богатства и мощи, начиная с обширных угодий, где господа развлекались конной ездой и игрой с блестящим оружием, и вплоть до хижины, в которой семья рабов с трудом спасала от голода и холода свое потомство.
Когда монах Рауль говорит о социальном разнообразии, он подчеркивает существование обширного срединного слоя, который включает в себя «средних» людей, находящихся между «знатными», «богатыми» и «совсем малыми». Судя по внешним признакам, именно внутри этой промежуточной страты и замышляются в начале XI века заговоры, создаются союзы сопротивления. Здесь вызревали восстания в Нормандии и в провинции Мен, но также в Провансе — против виконта Марселя или сеньора Жавии. Дело в том, что в тот момент происходил передел власти. Описанные мною выше социальные отношения с их оттенками, полутонами уступили место обществу, жестко разделенному на два полюса, на два класса, одному из которых было уготовано право господствовать над другим, эксплуатировать его. Наверху — сеньоры, внизу — те, кто трудится, подневольный народ; наверху — «сильные люди», внизу — «бедняки»; наверху — те, кто обладает законным правом носить оружие, внизу — те, кто отныне такого права лишен. Таков разрыв. Он проходит и через слой mediocres — средних людей. Некоторым из них удается попасть в число тех, кто получил выгоду от перемен. Но большинство осознает, что его социальное положение понизилось, стало похожим на то, которое характерно для называемых рабами. Это жестокое, мучительное потрясение было следствием двух процессов, которые сближались друг с другом, усиливая свои результаты. Одно движение шло снизу, укрепляя сельские структуры. Другое — сверху, дробя пространство, в котором действовала ранее государственная власть.
Часть вторая
Сеньория
V. Деревня
Из-за скудости источников трудно увидеть то, что именно во времена описываемых нами социальных сдвигов затронуло крестьянское сообщество и окружавший его ландшафт. В первую очередь отметим давление демографического роста. Вкупе с расширившимся употреблением хлеба в пищевом рационе (после 1100 г. он на века становится основным продуктом питания) это давление привело к уменьшению площадей, где собирали дикие плоды и пасли скотину, за счет увеличения земель, на которых сеяли и собирали зерновые. Вследствие этого крестьяне все реже меняли места своего проживания. Оседлость выросла на тех землях, урожайность которых увеличивалась по мере того, как их усердно улучшали укоренившиеся на них семьи. Можно привести множество примеров перехода на оседлый образ жизни. Приведу один — судьбу мужчины и женщины, которые упоминаются в одной из записей картулярия Клюнийского аббатства. Эти бродяги пришли с разных сторон, в конце концов осели около 1000 года в деревне на берегах Соны; брачные узы соединили их; от законной супружеской пары пошел крестьянский род, частично расселившийся по соседству с этой деревней, там, где еще оставались необрабатываемые, незанятые земли. Документ, который я привожу, содержит сведения и о том, что эти два мигранта должны были после своего прихода отдаться под покровительство и под власть местных сеньоров. Таков второй фактор, определивший историю, набросок которой здесь дается, историю занятия земель. Ее невозможно отделить от истории власти. Обладатели власти поощряли переход на оседлость и компактное проживание населения, благодаря чему они могли крепче держать его в своих руках.
Французских историков, которые пытаются понять, как сформировалась деревня, уже полтора десятилетия завораживают две модели этого процесса. Обе они построены на материалах других европейских краев. Первая основана на данных, полученных в странах Севера, в частности в Германии. Эта модель предполагает, что в течение длительного времени не уступало своего места примитивное сельское жилье, «бросовые дома», как называют их этнологи. Такие дома не имеют никакой ценности по сравнению с пахотной землей, их можно быстро построить, передвинуть, но они непрочны. Таким образом, эта модель побуждает считать непостоянным характер заселения, бытовавшего вплоть до XI века. Значительно большим оказалось влияние второй модели. Она надежно покоится на изысканиях, которые проводил в Лацио (средняя Италия) Пьер Тубер. Используя итальянское слово incastellamento — строительство укреплений, он описывает процесс, который между X и XII веками привел к изменениям в местоположении семейных ячеек. Первоначально они были разбросаны по долинам, но в конце концов «приклеились» друг к другу (большей частью — под властным нажимом), образовав населенные пункты. Обычно такие скопления домов находились на возвышенности, выглядели как крепости, становились центрами новой территориальной структуры. Робер Фоссье объединил обе гипотезы, предложив концепцию «encellulement» — «оклеточивания». С его точки зрения, выявленный П. Тубером феномен представляет собой региональный вариант общего сдвига, который в те времена затронул и французские края. Наибольшую силу он приобрел между 990 и 1060 годом, совпав, таким образом, с эпохой всех тех изменений, которые поразили монаха Рауля. Он говорит о «рождении деревни». Жилища, которые до той поры были разбросаны, соединяются внутри пространства, иногда огороженного и часто получающего особый правовой статус. Эти жилища не раз придется перестраивать в соответствии с нуждами разрастающихся семей и требованиями производства. Но их уже невозможно будет перемещать с места на место, ибо они сооружены из более прочных, чем прежде, материалов. Однажды родившись таким образом, скопления жилищ сами станут ядрами ячейки — «земли». Эту округу, скрепляемую сетью дорог, постепенно упорядочит разумное размещение пахотных участков, пастбищ, виноградников и площадей, предназначенных для общего пользования. Такое «отвердение» произойдет вокруг какой-либо точки притяжения. Иногда ее роль играет большое укрепленное поместье, замок, чаще всего — приходская церковь и ее atrium — предхрамие, то есть кладбище. С давних времен усопших собирали в одном месте. Они лежали рядом друг с другом, но поодаль от обитаемых мест. Кладбище переместилось в период между ранним Средневековьем и XII веком, приблизилось к церкви; в само церковное здание покойники не проникали, но они теснились у его стен. Можно задаться вопросом: не предшествовало ли их собирание рядом с церковью собиранию вокруг нее живых? Не являлся ли самым мощным ускорителем этого процесса приходской институт, создавший рамки для нового типа социальных отношений, распространяясь одновременно на мир дольний и мир горний, тесно связывая живых и мертвых в ожидании Воскресения?