В 1179 году новый Латеранский церковный собор призвал уничтожить рутьеров наряду с еретиками. Но как отказаться от услуг этих людей, когда приходится защищать не что-нибудь, а «родину», да и средства есть, чтобы им платить? Они были нужны всем государям, желавшим успешно противостоять неприятелю, завладеть его замками или просто иметь противовес чрезмерно усилившемуся рыцарству. В 1163 году Людовик VII и Фридрих Барбаросса встретились на границе своих королевств, чтобы обсудить вопрос о всеобщем мире: они обязались не прибегать более к услугам наемников на всем пространстве между Парижем, Рейном и Альпами. Но христианнейший король Франции отнюдь не обещал отказываться от помощи наемников в землях западнее Парижа, то есть в той стороне, откуда ему грозила серьезная опасность.
Все чаще государи начинали несколько по-иному использовать способности простолюдинов. К концу века некоторые из отличившихся стражников — «сержантов», заслуживших общую хвалу, стали допускаться к службе в конном строю, и иногда их вооружали арбалетом. Если не принимать во внимание арбалет, можно ли было отличить этих низкородных всадников от тех, кто считал, что право и честь сражаться в конном строю принадлежит исключительно людям благородной крови? И сложившийся в эти времена ритуал «посвящения в рыцари», не предназначался ли он как раз для того, чтобы подчеркнуть это различие? Открытый простонародью доступ к пользованию наиболее эффективным оружием разрушал высшую привилегию рыцарского сословия и заставлял его теснее сплотиться для защиты своих титулов и добродетелей. Возможность такого доступа ускорила превращение рыцарской социальной группы в настоящую знать. В среде рыцарства также обострилось чувство страха перед простонародьем и, следовательно, презрения к нему. Презрение к неблагородным не мешало рыцарям продавать свою храбрость и служить — подобно тем же брабантцам — за деньги, хотя ради успокоения совести они всячески показывали свое бескорыстие, соря деньгами на празднествах. Они твердили, что полученная плата — всего лишь подарок из рук сеньора, которому положено вознаграждать своих людей за преданность. И в XII веке мы, таким образом, опять находим деньги — «движущую силу войн» и, стало быть, — власти. Деньги проникают во все общественные отношения. И ничего не оставляют в прежнем виде.
Со времен Карла Великого, начавшего чеканку денег, в обращении были денье — маленькие серебряные пластинки. К концу первого тысячелетия, с развитием рыночной экономики эти монетки обращались все быстрее, и при этом качество сплава в них ухудшалось, их стоимость падала. И вот церковные моралисты встревожились: звонкая монета разжигает корыстолюбие и зависть, соблазняет благами мирскими, сбивает христиан с пути праведного. Но к денье люди уже привыкли. Все острее нуждавшиеся в деньгах сеньоры стали допускать, а может быть, и поощрять денежный выкуп жителями бургов, где имелись рынки, и, стало быть, обращались немалые деньги, — за освобождение от господского постоя. А крестьян понуждали откупаться от барщины, от тележной и сторожевой повинностей. И им приходилось для этого продавать свой труд, свой скот, урожай полей и виноградников.
Мало-помалу такая возможность откупиться становилась правилом, сообщая значительно большую гибкость сеньориальной налоговой системе. Стал привычным переход денег из рук селян и горожан в руки прево, которые были вилланами, свободными людьми, но неблагородными. Вскоре деньги проникли и в отношения, ранее опиравшиеся на бескорыстие, дружбу, преданность, благочестие. С начала XII века в северо-западной Франции для рыцаря стала возможной выплата определенной суммы по установленному тарифу для освобождения от обязанности выступать с оружием в руках на помощь сеньору. А вслед за тем стали продаваться и отпущение грехов, и посмертная милость Божия. За регулярные денежные выплаты священнослужители отправляли ежегодные поминальные службы за упокой души усопшего, и при этом возникла самая настоящая поминальная бухгалтерия. Тщательно учитывая суммы периодически поступавших взносов, устанавливая расценки на Божию милость, бухгалтерия эта вторгалась в потусторонний мир, приводила к тому, что при расчете точно определялось место, уготованное для души в чистилище, и стоимость искупления, отмерялось время во вневременном мире, в вечности. Да и сама наука давно стала продаваться. Еще в 1116 году, когда Абеляр был оскоплен, в Париже он торговал своими познаниями, продавая их школярам и, при желании, мог оплачивать и услуги женщин. Небезосновательно тогда проповедники называли турниры «ярмарочными игрищами». Рыцари не только славы в них искали, но и денег, которые приносила слава. После турниров конные перекупщики, трактирщики, продажные женщины собирались толпой к месту боев в предвкушении крупных барышей. И денье здесь лились рекой, обильнее, чем на самых богатых ярмарках: победители распродавали упряжь и лошадей, отобранных у побежденных, а побежденные силились найти замену своим потерям и средства для уплаты выкупа. Нужда в деньгах становилась каждодневной. Людей к добыванию денег толкала не алчность, а необходимость, подтачивавшая исконные ценности: честь, смелость, достоинство, верность данному слову. Проникая в глубь общественного организма, денежное обращение придавало ему гибкость. Но одновременно оно дробило этот целостный организм.
Простая, исполненная спокойствия картина общества, разделенного на три функциональные группы, перестает отвечать реальностям времени. Приходилось признавать, что «сословия мирские», умножившись числом, уже не разделены непреодолимыми барьерами. Вперед выдвигалось богатство нового вида, легко и быстро менявшее владельцев и оттеснявшее назад незыблемую земельную недвижимость, переходившую из рук в руки путем наследования или дарения. В коллективном сознании современников закрепляется образ колеса фортуны, все быстрее возносящего вверх одних и низвергающего других. Стабильность нарушена. Появляется соперничество. Каждому дается надежда обогатиться — gagner (это слово получило широкое распространение в XIII в.) будь то путем распашки новых земель или военных экспедиций, на ярмарках или на диспутах схоластов.
В самом конце XI века, когда города, развитие которых обеспечивалось благодаря росту сельскохозяйственного производства, решительно возобладали над селом и стали господствовать над ним, в центр самой процветающей части Франции — в сердце домена Капетингов — город Париж потянулись, пользуясь тем, что передвигаться стало легче, все лучшие в христианском мире умы, жаждущие познать суть сакрального. Комментируя Священное Писание в назидание юношам, стремящимся продвинуться в карьере на духовном поприще, эти мэтры прилагали все усилия к тому, чтобы найти в его тексте нормы морали, неотложная необходимость которых стала общепризнанной, и нести слово Божие народу, чтобы наставить его и укрепить в благонравии. Певчий собора Нотр-Дам Петр и Этьен Лангтон задались и вопросом о власти мирской, власти купцов и князей. И в особенности — вопросом о власти денег. Они были встревожены потрясениями, вызванными их разрушительным вторжением в привычную систему ценностей и в общественные отношения.
В этих потрясениях они усматривали немало пугающего. Они видят, как от зернистой структуры, состоящей из тесно связанных между собой замкнутых ячеек с четким ядром, отделяются составлявшие ее частицы. Индивидуум получает свободу. Каждый располагает своим кошельком. Сын не ждет более, что получит все от своего отца, клирик — от настоятеля, рыцарь — от своего патрона-кормильца. Все могут самостоятельно попытать счастья, пойти на риск выхода из своей общественной группы. Жизнь становится цепью приключений. Исконная власть главы дома рушится, рвутся узы групповой солидарности. Наступают расстройство и беспорядок. Погоня за «обогащением» не только освобождает от послушания, следования обязательным правилам, она предполагает также и выход из положения защищенности, безопасности, выбор опасного пути, приводящего человека в желанный мир, открытый для подвига, но и полный скрытых ловушек, мир, который в рыцарских стихотворных повествованиях того времени предстает в образе леса или бескрайней равнины, откуда удачливые возвращаются богатыми, но многие не возвращаются вовсе. Тот, кто решает порвать свои связи, везде становится чужаком, незнакомцем, посторонним, беззащитным перед любой опасностью. Он уже не может искать опоры в обычае чаще узкоместного характера, действующем в рамках общины, от которой он оторвался. В своих скитаниях ему надо было бы иметь возможность апеллировать к нормам, принятым за пределами покинутых им дома, деревни или города, положиться на власть — охранительницу обширных пространств и способную обеспечить выполнение этих норм и правил. По существу, то, в чем он нуждается, — это укрепление государства. И денежное обращение этому способствует.