Мирабо пользовался на трибуне таким же влиянием, каким Сьейес в комитетах. Этому человеку нужен был только случай, чтобы сделаться великим. В Риме, во время процветания республики, он был бы одним из Гракхов; во время его упадка — Катилиной; во время Фронды он был бы кардиналом Рецом, а в дряхлой монархии, где такой человек, как он, мог употребить свои огромные дарования лишь на агитацию, он сделался известным лишь необузданностью своих страстей, преследованиями со стороны власти, распутной жизнью и страданиями за нее. Мощные силы его искали деятельности, и революция дала ему ее. Привыкший к борьбе против деспотизма, раздраженный дворянством, которое оттолкнуло его от себя за его увлечения, ловкий, смелый, красноречивый, Мирабо чувствовал, что революция будет его делом и жизнью. Он отвечал главнейшим потребностям своего времени. Его мысли, голос, жесты — все это было как бы создано для трибуна. В минуты опасности он увлекался и этим подчинял себе все Собрание; остроумными переходами он умел прекращать затруднительные прения; одним словом обрывал честолюбцев, заставлял умолкнуть личную вражду, приводил в замешательство своих соперников. Этот могущественный смертный, чувствовавший себя легко среди волнений, то неудержимо страстный, то безыскусственно свободный, пользовался в Собрании как бы верховной властью. Он быстро приобрел огромную популярность, которую и сохранил до самой своей смерти. Человек, которого все чуждались при вступлении его в собрание Генеральных штатов, был погребен в Пантеоне, горячо оплакиваемый Собранием и всей Францией. Без революции Мирабо не исполнил бы своего назначения, так как недостаточно быть великим человеком — надо родиться вовремя.
Герцог Орлеанский, которому тоже приписывали отдельную партию, имел весьма незначительное влияние на Собрание; он вотировал с большинством, а не большинство с ним. Личная привязанность к нему некоторых членов, его имя, опасения двора, популярность, которой награждались некоторые его мнения, скорее надежды, чем заговоры, преувеличили его значение как крамольника. В нем не было не только достоинств, но и недостатков заговорщика. Быть может, он содействовал народному движению своими деньгами и своим именем, но это движение вспыхнуло бы одинаково и без его помощи, и цели этого движения не имели ничего общего с его возвышением. И до сих пор часто делают грубую ошибку, полагая, что величайшая из революций вызвана была какими-то темными и ничтожными происками, как будто в такое время целый народ мог служить орудием в руках одного человека.
Собрание сделалось всемогущим; муниципальная власть зависела от него; Национальная гвардия повиновалась ему. Оно было разделено на комитеты, чтобы облегчить свои труды и сделать их успешнее. Королевская власть, хотя еще и существовала по праву, была уже до некоторой степени уничтожена, так как ей не повиновались, и Собрание должно было заменить ее влияние своим собственным. Поэтому, кроме комитетов, которые были обременены подготовлениями к своим работам, пришлось назначить еще другие, которым был поручен надзор за общественными делами. Комитет продовольствия занимался доставлением съестных припасов, столь важным в неурожайный год; Комитет сношений вел переписку с муниципалитетом и с провинциями; Следственный комитет принимал доносы на заговорщиков, врагов 14 июля. Но главным предметом забот Собрания были финансы и конституция, — два вопроса, происшедшим кризисом отодвинутые было на задний план.
Удовлетворив неотложным нуждам казны, Собрание, хотя оно было в сущности полновластным, согласовалось в своих действиях со своими избирателями. Оно внесло в свои начинания систему, свободу суждений и широкие рамки, которые должны были обеспечить Франции конституцию, согласную со справедливостью и народными нуждами. Американские Соединенные Штаты, в момент получения ими независимости, освятили особой декларацией права человека и гражданина, и с этого начинают все. Каждый народ, выходя из зависимого положения, чувствует потребность, раньше, чем установить свое правительство, провозгласить свои права. Французы, бывшие свидетелями американской революции и участвовавшие теперь в своей, предложили подобную же декларацию как вступление в свое законодательство. Это предложение должно было встретить сочувствие Собрания, состоявшего из законодателей и философов, которых не ограничивали никакие пределы и которые были воспитаны и всегда руководились основными непреложными идеями восемнадцатого века. Хотя эта декларация содержала только общие принципы и ограничивалась только изложением в общих чертах того, что конституция должна была сделать законом, тем не менее она должна была возвысить дух граждан и пробудить в них чувство собственного достоинства, сознание своего значения. По предложению Лафайета Собрание уже приступило к этому вопросу, когда события в Париже и декреты 4 августа заставили прервать эту работу. Оно возобновило их потом и закончило, освятив принципы, послужившие скрижалью для нового закона и водворившие право во имя человечества[24].
Когда эти общие положения были приняты, Собрание приступило к организации законодательной власти. Это был один из наиболее важных вопросов; им должны были определиться обязанности Собрания и должны были быть установлены его отношения к королю. В прениях по этому вопросу Собрание желало главным образом решить будущее законодательной власти. В данный момент Собрание, облеченное учредительной властью, не могло быть ограничено собственными своими постановлениями, и никакая посредствующая власть не должна ни помешать, ни отсрочить выполнение его миссии. Но какова должна быть в будущие сессии форма представительства? Останется ли Собрание неделимым или распадется на две палаты? В случае двух палат будет ли верхняя собранием аристократов или явится в форме руководящего сената? И, наконец, каково бы ни было представительное собрание по форме, должно ли оно быть постоянным или собираться лишь периодически, и должен ли король с ними разделить законную власть? Вот те затруднительные вопросы, которые волновали Собрание, а с ним вместе и весь Париж в продолжение сентября.
Легко будет понять, каким образом были разрешены эти вопросы, если вспомнить положение Собрания и его воззрения на верховную власть. В глазах Собрания король являлся не более как наследственным представителем нации, и ему не могло принадлежать право ни собирать ее представителей, ни руководить ими, ни распускать их. Поэтому оно отказало ему в праве инициативы в законодательстве и в праве распускать Собрание. Оно не допускало мысли, что Законодательное собрание может находиться в зависимости от короля. Оно опасалось, что если правительство получит слишком большую власть над Собранием, или если это Собрание не будет иметь постоянных заседаний, то король может воспользоваться этими интервалами между его сессиями, когда он будет один управлять государством, чтобы усилить свою власть и даже чтобы уничтожить новый режим. Поэтому оно решило противопоставить постоянно действующей власти постоянно существующее Собрание и утвердило организацию постоянного Законодательного корпуса. Что касается до его неделимости или до разделения его — прения по этому вопросу были очень оживленны. Неккер, Мунье, Лалли-Толендаль желали, чтобы, кроме палаты представителей, существовал бы еще сенат, члены которого назначались бы королем по представлению народа. Они видели в этом единственный способ обуздать власть и даже избежать тирании одного Собрания. Они имели нескольких сторонников в Собрании, разделявших их идеи или же рассчитывавших попасть в число членов верхней палаты. Большинство дворянства желало иметь не палату пэров, а аристократическое собрание, в которое оно само выбирало бы членов. К соглашению прийти они не могли; партия Мунье не принимала проект, восстановлявший сословия, аристократия отвергала сенат, окончательно сводивший на нет дворянство. Большинство представителей духовенства и общин высказалось за единство Собрания. Народной партии казалось незаконным учреждать пожизненных законодателей; эта партия полагала, что верхняя палата явится орудием в руках двора и аристократии и будет опасной, а в лучшем случае бесполезной, слившись с общинами. Таким образом, как дворянская партия по личному неудовольствию, так и народная, по духу абсолютной справедливости, обе отвергли верхнюю палату.