Тем временем Сантерр получил приказание привести Людовика XVI на суд Конвента. Сантерр отправился в Тампль в сопровождении мэра, который и передал королю о возложенном на них поручении и спросил, намерен ли он повиноваться. Людовик после минутного колебания отвечал: „Это новое насилие; приходится уступить ему“. Таким образом, Людовик согласился явиться перед Конвентом, в противоположность Карлу I, отвергшему компетентность своих судей. Когда в Конвенте узнали о прибытии короля, Барер сказал: „Народные представители, вам придется сейчас отправлять народное правосудие. Пусть же ваше поведение соответствует этим новым вашим функциям“, а обратясь к трибунам, прибавил: „Граждане, вспомните то страшное молчание, которым был встречен Людовик после бегства в Варенн; это молчание было предвестником суда народов над королями“. Людовик XVI вошел в зал с полным самообладанием; войдя, он обвел собрание смелым взором. Он остановился у входа, и президент взволнованным голосом сказал ему: „Людовик, французский народ предъявляет к вам обвинения. Сейчас вы услышите обвинительный акт; Людовик, садитесь!“
Для короля было приготовлено кресло, и он опустился в него. Во все время продолжительного допроса он выказал много спокойствия и присутствия духа, на каждый вопрос он отвечал всегда кстати и, по большей части, трогательно и успешно. Он отклонил все упреки, сделанные ему касательно его поведения до 14 июля, напомнив Собранию, что в то время власть его еще не была ограничена; на обвинения относительно поступков до вареннского бегства указал на то, что Учредительное собрание особым декретом признало его объяснения удовлетворительными; и, наконец, ответственность за все, что произошло перед 10 августа, сложил на министров, ответственных во всем, что касалось публичных действий, а всякого рода тайные поступки, в которых обвинили его лично, прямо отрицал. Отрицания эти, однако, в глазах Конвента не уничтожили значения фактов, установленных по большей части документами, писанными целиком королем или подписанными его рукой. Король в этих отрицаниях пользовался просто тем естественным правом, которое принадлежит каждому обвиняемому. Он не признал ни существования пресловутого железного шкафа, ни подлинности предъявленных ему документов. Людовик ссылался на охранительный закон, которого Конвент не желал допускать, а Конвент стремился доказать наличность контрреволюционных попыток, которых не хотел признавать король.
Когда Людовик XVI был отвезен обратно в Тампль, Конвент занялся обсуждением его просьбы о предоставлении ему защитника. Тщетно противились положительному в этом отношении решению некоторые из монтаньяров; Конвент постановил, что Людовик может иметь защитника. Для этой цели он указал даже на Тарже и Тронше, но первый от них отказался. Тогда почтенный Мальзерб сам вызвался быть защитником короля. „Меня два раза, — вскричал он, — призывали на совет к тому, кто был в то время моим повелителем, когда этой чести добивался всякий. Я обязан оказать ему теперь подобную же услугу, теперь, когда подобная обязанность большинству кажется сопряженной с опасностью“. Предложение Мальзербом услуг было принято. Людовик XVI, покинутый всеми, был тронут подобным выражением преданности. Когда Мальзерб пришел к нему, Людовик встал навстречу, крепко обнял его и сказал со слезами на глазах: „Ваша жертва великодушна тем более, что, рискуя своей жизнью, моей вы не спасете“. Мальзерб и Тронше тотчас же занялись защитой короля и пригласили себе в помощь Десеза; они старались ободрить короля, но он оказался не питающим никаких надежд: „Я убежден, что противникам удастся меня погубить; но будь что будет, станем заниматься процессом так, как будто бы была полная надежда его выиграть; да, наконец, я его и действительно выиграю, раз память обо мне останется незапятнанной“.
Наступил, наконец, день, когда должна была быть произнесена защитительная речь. Людовик присутствовал на этом заседании, а речь была произнесена Десезом среди гробового молчания Собрания и трибун. Десез в защиту царственного подсудимого привел все возможные соображения справедливости. Он взывал к дарованной королю неприкосновенности; он говорил, что невозможно судить Людовика как короля, что, будучи обвинителями, народные представители не могут быть его судьями. Во всем этом не было ничего нового, все это уже высказывалось в Конвенте представителями партий. Главным образом, однако, он старался оправдать поведение Людовика XVI и приписать ему исключительно чистые и безупречные намерения. Закончил он свою речь следующими знаменательными словами: „Вслушайтесь заранее в тот приговор, который произнесет история: вступив на престол в возрасте 20 лет, Людовик проявил на нем пример нравственности, правосудия и бережливости; у него не было никакой слабости, никакой порочной страсти; он был постоянным и верным другом народа. Стоило народу пожелать, чтобы разорительный налог был отменен, и Людовик его отменил; народ пожелал отмены рабства, и Людовик его отменил; народ потребовал реформ, — реформы были даны; желал народ изменений в законах, — изменения производились; народ захотел, чтобы миллионы французов снова получили свои права, — он возвратил их; народ стремился к свободе, и свобода была дана. У Людовика нельзя отнять славы предупреждения своими пожертвованиями желаний народа, и, несмотря на это, его предлагают вам… Но нет, граждане, я не буду заканчивать моей фразы, меня останавливает суд истории; история, помните это, будет судить вас и ваш суд, а ее судом будет суд веков“. Страсти были, однако, глухи и неспособны ни к справедливости, ни к предусмотрительности.
Жирондисты желали спасти Людовика XVI; они боялись, однако, обвинений в роялизме, а это обвинение против них уже выставлялось монтаньярами. Все время процесса их поведение было двусмысленным; они не имели храбрости открыто высказаться ни за, ни против царственного подсудимого, и их неопределенная умеренность не только не принесла пользы ему, но и окончательно погубила их самих. Они не поняли, что в этот момент дело короля, дело, касавшееся не престола, а жизни, было тесно связано с их собственным существованием. Предстояло или при помощи строгой справедливости, или при помощи кровавого акта насилия решить, возвратится ли Франция к законному образу действий или будет продолжен революционный период ее истории. С тем или иным решением было тесно связано торжество Жиронды или Горы. Монтаньяры сильно волновались. Они утверждали, что в погоне за формой была позабыта революционная энергия и что защитительная речь Людовика XVI была публичным изложением монархического учения, предложенным вниманию нации. Якобинцы оказывали монтаньярам существенную помощь, и в Конвент являлись с требованием смерти короля депутация за депутацией.
Тем временем жирондисты, не осмелившиеся поддерживать неприкосновенность короля, предложили ловкий способ избавить Людовика XVI от казни, апеллировав на решение Конвента к народу. Крайняя правая еще раз протестовала против преобразования Конвента в судилище. Но компетентность Конвента была предрешена, и здесь сделать ей ничего не удалось; ее усилия поэтому пришлось направить на другое. Салль предложил признать Людовика виновным, но выбор наказания предоставить первичным избирательным собраниям. Бюзо из опасения, что Конвент станут упрекать в слабости, полагал, что он сам должен определить королю наказание, но затем свое решение представить на утверждение народу. Это последнее мнение особенно сильно оспаривалось не только монтаньярами, но даже и большей частью умеренных членов Конвента, видевших в созыве выборных собраний призрак гражданской войны. Собрание единогласно постановило, что Людовик во взводимом на него обвинении виновен раньше, чем был разрешен вопрос об апеллировании к народу. За апелляцию было подано 284 голоса, а против нее 442 при 10 воздержавшихся. Предстояло тогда решить ужасный вопрос о наказании, которому подлежал король. Париж находился в самом крайнем волнении; депутатам делались угрозы у самых дверей Конвента; было полное основание опасаться новых народных волнений и насилий; Клуб якобинцев разражался градом самых необузданных ругательств против короля и правых Конвента. Партия Горы, до той поры самая малочисленная в Конвенте, старалась собрать большинство при помощи страха и заранее решилась даже в случае неудачи покончить с королем. Четыре часа продолжалась поименная подача голосов, и, наконец, по ее окончании президент Верньо сказал: „Граждане, сейчас я провозглашу результат баллотировки. Правосудие сказало свое слово, теперь черед за человеколюбием“. Всего вотировавших было 721. Абсолютное большинство составляло, таким образом, 361 голос. Смертный приговор был произнесен большинством в 26 голосов. Мнения перепутались; многие жирондисты голосовали за казнь, правда, с отсрочкой ее исполнения; большая часть правой вотировала изгнание или заключение; некоторые монтаньяры подавали голоса вместе с жирондистами. Когда выяснился результат баллотировки, президент с оттенком горести в голосе произнес: „От имени Конвента я объявляю, что он признал Людовика Капета заслуживающим казни“. Защитники короля появились у кафедры; все они были сильно взволнованы. Они взывали к милосердию Собрания, указывая на то незначительное количество голосов, которым прошло решение о казни. Но и этот вопрос обсуждался уже раньше и раньше был решен. „Законы всегда принимаются простым большинством голосов“, — сказал один из монтаньяров. „Да, — возразил ему чей-то голос, — но надо принять во внимание, что декрет можно затем и отменить, а возвратить жизнь нет возможности“. Мальзерб хотел говорить, но не имел для этого достаточно силы. Рыдания заглушили его голос, и он смог произнести только несколько умоляющих бессвязных слов. Его отчаяние тронуло Собрание. Как последнее средство к спасению короля, жирондисты попробовали добиться отсрочки исполнения казни, но и тут они потерпели неудачу, и роковой приговор был произнесен в окончательной форме.