В Бастилии оказалось всего семь государственных преступников, причем двое из них уже успели сойти с ума от продолжительности заключения. Это обстоятельство часто хотели истолковать в пользу правительства Людовика XVI, как будто эта случайность делает Бастилию менее ужасной темницей, может примирить нас с бланками о задержании.
В то время как одна часть победоносного народа при радостных криках разрушила ненавистный оплот деспотизма, Париж готовился отразить нападение войск, стянутых на Марсовом поле. Город превратился в военный лагерь. Набат не прекращался, отливали пули, ковали пики, взрывали мостовую и строили баррикады. Дома были приготовлены к обороне, и гражданская милиция стала под ружье. Все твердо ждали боя.
Но и на этот раз нападения войск не последовало, так как король в это время уже потерял мужество. Двор дал этому монарху совсем ложное представление о положении и событиях в Париже. Но тут перед королем выступил герцог де Лианкур, главный начальник придворной гардеробной и член Генеральных штатов, и описал ему истинное положение вещей – как народ вооружился, взял Бастилию и что на войска нельзя положиться.
– Э, – сказал Людовик, – да ведь это форменный бунт!
– Нет, ваше величество, – ответил герцог де Лианкур, – это революция.
Маршал Броглио собирался в ночь с 14 на 15 июля напасть на Париж с семи сторон; подчинив город, можно было разогнать национальное собрание и заставить парламент внести в реестр финансовые эдикты и выпустить новые кредитные билеты. Этот план побудил: перейти на сторону революции не только среднюю, но и крупную буржуазию, потому что буржуа всегда храбрее боролись за свое имущество, чем за общечеловеческие права. Две депутации национального собрания получили от Людовика самый решительный отказ на просьбу удалить войска, но после рассказа герцога он немедленно отдал это приказание. Двор был побежден смелостью и мужеством парижского народа.
Под возбуждающим влиянием разыгравшихся в Париже событий национальное собрание оставалось на своих местах всю ночь с 14 на 15 июля. Утром 15 июля получено было извещение, что король прибудет в собрание в сопровождении одних только двух своих братьев. Это вызвало крики одобрения. Но рассудительный Мирабо сумел подавить этот наплыв прежних верноподданнических чувств.
Он напомнил о пролитой в Париже крови, рекомендовал строгую сдержанность и закончил: «Молчание народа – наука королям».
Король был встречен мрачным молчанием, и это произвело на него сильное впечатление. Он уже обратился к депутатам, как к национальному собранию, объявил себя заодно с народом и закончил растроганным голосом: «Итак, представители моего парода, доверяюсь вам». Громом одобрения ответило на эти слова увлеченное собрание. Оно примирилось с королем, который еще за минуту перед тем хотел разогнать его силою оружия и которого привел в среду столь ненавистных ему депутатов страх перед победоносным парижским населением. Не только отдельные люди, но и целые собрания иногда впадают в сентиментальность.
Собрание послало в Париж мирную депутацию, состоявшую из Бальи, Лалли-Толандаля, Лианкура и Лафайета. Эта депутация возвестила об отозвании войск, о смене министра Бретейля и о назначении Неккера на его место. Депутация была принята народом при громких кликах радости, но когда было возвещено, что король прощает французской гвардии, поднялась буря недовольства, которую с трудом удалось успокоить. Гвардия – говорил народ – не нуждается в прощении.
16 июля Бастилия была окончательно стерта с лица земли: затем, на основании нового муниципального положения, установившего главный совет представителей 60 секций и общинный совет из 30 членов, тоже избранных секциями, мэром Парижа был избран знаменитый ученый Бальи, а командиром национальной гвардии, как назвали гражданскую милицию, был избран Лафайет.
Национальная гвардия получила у Лафайета военную организацию, а цветами ее были синий, белый и красный. С тех пор этот трехцветный флаг стал знаком национальной свободы.
Король вернулся в Париж, и в воротах новый мэр Бальи встретил его такими словами: «Ваше величество! Я приношу вашему величеству ключи прекрасного Парижа. Эти же ключи некогда были поднесены Генриху IV. Он тогда завоевал себе народ, теперь народ завоевал себе короля!» Эта речь не понравилась народу. Вооруженный, он стоял мрачными и молчаливыми шпалерами, сквозь которые надо было пройти королю. В городской ратуше король пристегнул к своей шляпе трехцветную кокарду, и народ ответил на это кликами радости. Можно было, впрочем, заметить, что новая роль порядочно уже надоела королю.