В разгар Перестройки попасть в спецхраны библиотек стало гораздо проще, чем ранее, и, добравшись до книг Кошена (а они находились именно в спецхране), я приступил к их изучению. Это было столь увлекательно, что получившийся на выходе текст оказался по содержанию и объему значительно сложнее обычного реферата. Впрочем, написан он был исключительно для удовольствия, без какой-либо мысли о возможной публикации.
В аспирантуре его отдали на рецензию Галине Сергеевне Чертковой, известному специалисту по Французской революции и члену редколлегии «Французского ежегодника». От нее - то я и получил приглашение напечатать статью о Кошене в этом самом авторитетном у нас в стране периодическом издании по истории Франции. Небольшая коллизия, правда, возникла, когда текст уже ушел на редактирование. Встретившись со мной однажды в Институте, Галина Сергеевна сообщила, что профессор А. В. Адо, тоже входивший в редколлегию «Ежегодника», советует мне поправить концовку статьи и подчеркнуть: работы Кошена в наше время представляют интерес не сами по себе, а лишь как источник вдохновения для критиков марксистской историографии. К Анатолию Васильевичу я всегда относился с большой теплотой и уважением: прекрасный человек и выдающийся ученый, он являлся в то время бесспорным лидером корпорации отечественных историков Французской революции[82]. И все же его совету я не последовал, так как был не согласен с подобной оценкой Кошена. По счастью, Анатолий Васильевич не настаивал, и статья благополучно увидела свет в первозданном виде.
С тех пор минуло ровно тридцать лет. В дальнейшем мне еще не раз приходилось касаться отдельных аспектов научного наследия Кошена[83], однако к общему обзору его творчества я более не обращался. Как, впрочем, и никто другой из отечественных историков. Вероятно, поэтому тот старый текст до сих пор востребован, о чем, в частности, свидетельствует его индекс цитирования. Исходя из этого, я и включил его в свою книгу.
Разумеется, он несет определенный отпечаток своего времени, Из-за чего местами выглядит анахроничным. Наиболее заметное из таких мест - вступительный пассаж о роли идеологической борьбы как движущей силы развития историографии Французской революции. Формируясь в лоне советской исторической школы, мы со студенческой скамьи постоянно слышали от наставников, что историография представляет собою форму идеологической борьбы, которая, в свою очередь, есть проявление борьбы классовой, - слышали настолько часто, что стали уже воспринимать это как общее место. И хотя по сути сказанное в начале статьи абсолютно верно - историография Французской революции действительно на протяжении практически всего своего существования развивалась под мощным воздействием идеологических дискуссий, тем не менее с жизненным и научным опытом пришло убеждение, что подобная ситуация - совсем не предмет для восхищения, а скорее то, к преодолению чего надо неуклонно стремиться. Естественно, ни один ученый не может быть полностью свободен от влияния духа времени, от каких-либо политических симпатий или антипатий, но, отдавая себе в этом отчет, он должен изо всех сил стараться оградить от них свои исследования насколько возможно.
Еще одно место статьи, где различима печать прошедшей эпохи, это - уверенность автора в необходимости «поиска объективных закономерностей, знание которых позволило бы дать научное объяснение причин революционных событий». За прошедшие с тех пор годы мои собственные исследования революционной истории и знакомство с работами коллег, напротив, привели меня к убеждению, что революция во Франции была не результатом каких-либо «объективных закономерностей», доказать существование которых никому так и не удалось, а следствием уникального совпадения по времени целого ряда негативных факторов - своего рода социального резонанса, приведшего к краху Старого порядка[84].
83
См.:
84
Подробнее см.: