Однако эти упорные попытки оправдывать то, что произошло во время нацистской диктатуры, покоились на шатких основаниях и годились лишь как временная интеллектуальная конструкция. Ведь, в отличие от периода после 1918 года, эти попытки радикальных националистов закрепить за собой некие позиции в истории идей не удалось соединить с нарративом о предательстве, обмане и несправедливом обращении, что придало бы им правдоподобность и эмоциональную силу на несколько поколений.
Более глубоким, чем такие апологетические интерпретации нацизма, было возрождающееся отторжение культурной модерности (но не технического прогресса). Среди ведущих консервативных мыслителей послевоенных лет понятие «техника» обозначало не станки, автомобили или самолеты, а рационализацию жизненного мира, зарождающийся «аппарат», «вторичную систему». Используя то одну метафору, то другую, мыслители этого направления снова и снова сетовали на подчинение великой личности массам, диктату бюрократии, рационализации и цивилизации: благодаря урбанизации, нивелированию социальных различий, постоянному росту населения личность одомашнивается, «словно тигр или орел в клетке», как выразился Ганс Фрайер в 1955 году. Необходимо, считал он, восстать против «фабрики», против цивилизации, против «этих квартир стандартных размеров и этих поездок по стандартным маршрутам, консервированной еды, консервированной музыки и женской униформы из перлоновых чулок». «На отчуждение такой степени можно ответить только возвращением к наследию, из глубинных слоев которого хлынут широким потоком силы, которые наполнят нынешнее засушенное человечество. Каждая толика исконности, связи с родной землей, которую удастся сохранить, пусть даже как инородное тело, между бетонными блоками вторичной системы, каждый закон и право, передающиеся по наследству, являют собой целительный противовес прогрессу и островок человечности, который надо защищать от затопления»[80].
«Защита от затопления», «строительство плотин» от модерной цивилизации – метафоры, часто использовавшиеся в то время; они отражали пугающие тенденции, с которыми сталкивались консервативные представители общественной мысли 1950‑х годов. После победы Запада, который как раз и определялся тем самым «аппаратом» отчуждения буржуазного индивида, эти мыслители видели угрозу окончательной победы культурного модерна. Противостоять ему можно было, по их убеждению, только держась традиции, родной земли, формы и порядка.
Положительным полюсом в системе взглядов Фрайера, а также, с некоторыми различиями, Гелена и Шельского (все трое были в свое время членами партии национал-социалистов) был уже не Третий рейх. Нацистское государство теперь интерпретировалось скорее как неудачная попытка выступить против модерна, используя его средство – массовое общество. Вместо него эти мыслители ориентировались на время до возникновения «вторичных систем»: на некое фиктивное прошлое, из которого нужно было черпать силу и содержание для восстановления великого индивида. Здесь очевидна связь с призывом Фридриха Майнеке к «уютному бюргерскому порядку», якобы царившему до того, как начали действовать цивилизационные эффекты модерна; некоторые из рекомендуемых противоядий также были похожи. Если Майнеке рекомендовал Гёте, то Фрайер рекомендовал «гуманитаристику как образование и как нравственный каркас, как полноту общения, как домашний книжный шкаф и как культ великих мастеров», как точку схода, в которой фокусируется духовность, защищающая от низменных поползновений индустриального общества[81].
Вытекавший из этого политический вывод сделать было легко: против «фабрики», против огрубляющего воздействия цивилизации необходимо построить плотину, последовательно ориентируясь на ценности и структуры позапрошлой эпохи. И именно потому, что техническая индустриализация, которую считали неостановимой, совершалась так быстро, тем более необходимым казалось противодействие связанным с нею проявлениям цивилизации – огрублению людей и превращению их в массы.