Геродот безнадежно опаздывал. Проклятые ремни никак не хотели застегиваться, шлем постоянно съезжал на глаза, тяжелые наколенники настолько туго обхватили ноги, что мешали не то что бежать, но и просто ходить. Подкладка на броне кое-где истерлась и металл царапал кожу, словно маленькие голодные зверьки бегали по немытому торсу. Тощая путана всеми силами помогала снаряжаться, услужливо поддерживая амуницию, помогая справиться с наиболее вредными застежками, прикрепляя к многочисленным крючкам метательные ножи и диски и помогая отрегулировать перевязь для меча. Ее молчаливая услужливость была очаровательна - несомненно девчонка воспитывалась в правильной патриархальной семье, пока ее не продали в местный дом радости.
Геродот ободряюще ей мычал, от нетерпения размахивая легким коротким мечом и топором, отчего в караулке стало тесно, и варвары опасливо поприжимались к стенам, чтобы не попасть под руку взволнованному юноше.
Где-то делалась история, страсти накалялись, со стороны порта доносились взрывы и рев толпы, а Геродот намертво застрял в дверях. Он дергался, сучил ногами, бил рукояткой меча по косяку, но проклятая броня оказалась слишком широкой и не хотела выпускать его на свободу. Наконец в спину ему ударили чем-то тяжелым, в боку хрустнуло и незадачливый новообращенный гоплит вывалился наружу.
Солнце уже выгнало последние тени с улиц, синева с домов и плит мостовой забралась в узкие щели вентиляционных отверстий, уступая место белизне и розоватости египетских гранитов, золоту божественных статуй и зелени садиков. Геродот в оцепенелой задумчивости от тупой боли в теле смотрел на нависающий над ним город и представлял как к нему сейчас подойдет мудрый Плотин и трескуче поинтересуется, почему столь достойный сын столь достойных родителей до сих пор не на пропедевтике.
В поле зрения действительно возникли ноги, но они были стройны и изящны и, скосив глаза, достойный сын достойных родителей увидел свою подругу, все еще никак не удосужившую одеться и только прикрывающая бритенькое женское место ладошкой, не целомудрия ради, а, скорее, профессиональным жестом, оттеняя его нежность и возбуждая похоть. Геродот почувствовал на мгновение себя полным ослом, но тут девушку оттеснили варвары, подняли его на ноги, поправили обмундирование и прислонили к стене.
Варвары, пока он приходил в себя, сочли службу свою законченной, обязательства - исполненными, наказание - исчерпанным и зашагали толпой в противоположную от порта сторону, ориентируясь видимо на морской бриз, надоедливым сквозняком пронзающий лабиринты улиц, подталкивая в спины крестьян и задувая в глаза пьяных моряков. Они прыгали с плиты на плиту, размахивали руками и плащами, словно стараясь взлететь как огромные, неуклюжие птицы.
Там, где мраморная река, заторенная мавзолеем, вновь разливалась вширь и где уже не было места рощицам, лавкам, постаментам с окаменевшими телами героев минувшего, дикари выстроились стройным клином, расправили плащи, побежали навстречу оливкового жара, легли широкими грудными клетками на ветер и подхваченные им, словно невесомые китайские воздушные змеи, взмыли в небо, покрыв серебристую синеву безобразными треугольными оспинами. Геродоту показалось, что он слышит их курлыканье, но, наверное, это было ошибкой - языков-то у них не было.
Надо сказать, что обращение борисфенских дикарей в птиц произвело на юношу некоторое впечатление, но он читал и слышал истории позанятнее - и про людей с песьими головами, и про туземцев вообще без голов, пожирающих путников животами, - однако сам факт вторжения чудесного в унылую городскую жизнь, пропахшую оливками, рыбой и бычьими потрохами следовало воспринимать как знак свыше, как разрешение, одобрение его планов сбежать от провинциальной тоски, посетить самые блестящие полисы Ойкумены, беседовать с египетскими жрецами мрачных и тайных культов, увидеть пирамиды и сфинкса, похлопать по большому пальцу Колосса Родосского, посидеть в прохладе храма Артемиды в Эфесе.
Геродот кинул путане плащ, висевший рядом со входом в тюрьму, и зашагал к порту. Тяжелая гоплитская амуниция давила на плечи, стягивала грудь, гирями повисла на ногах. Надежды на то, что она как-то утрясется, усядется на подходящие для броневых пластин анатомические выступы и впадины пока не оправдывались, все мешало, все терло и натирало, цеплялось непонятными заусенцами и защемляло кожу. Увесистые мечи - короткий, для схваток в тавернах и узких улочках, и длинный, для массового расчленения вражеской пехоты в открытом поле, - мотались из стороны в сторону, царапали стены домов, задевая иногда и верную путану, завернутую с головы до ног в стражеский плащ и семенящую позади своего трехдневного господина. Девушка вскрикивала от ударов, но не отставала - преданность галикарнасских женщин издавна ценилась у знатоков.
Опустевший город представлял собой непривычное и пугающее зрелище. Улицы и площади почти без единого человека, брошенные лавочки с зеленью, сластями и пивом, запертые дома и дома с распахнутыми дверями, отсутствие привычной толкотни, особенно на подступах к порту, где достойные граждане начинают разбавляться египетскими и финикийскими торговцами, дворцы съеживаются, ветшают в таверны и притоны, обильно перемежающиеся с заведениями эскулапов и костоправов, варварскими заклятиями да модными клизмами лечащих от чрезмерного потребления и того, и другого.
Нет, нельзя было сказать, что полис полностью опустел в одночасье. Люди, конечно же, были - старые, морщинистые матроны с сопровождении компаньонок (подешевле) и нубийцев (подороже) входили и выходили из храмов, в золотых лавках скучали подмастерья, подружки семенящей позади путаны смотрели с верхних этажей притонов, целясь в симпатичного гоплита колоссальными грудями, рабы в ошейниках тащили домой пьяных хозяев. Но в целом сдержанный Галикарнасс сейчас напоминал Помпеи, чьи сошедшие с ума от азарта граждане с утра до вечера пропадали на стадионе, наблюдая за различными соревнованиями, от чего про них сочинялось масса анекдотов.
Незадача была в том, что городской стадион, выстроенный по повелению Архистратига, не был способен вместить всех граждан, так как строительством в свое время заправлял Распорядитель-экономист, озабоченный больше неурожаем оливок и спадом в морской торговле, самым прямым образом сказывающихся на размерах его брюха, из-за чего проект он урезал до такого минимума, после которого виновных обычно обвиняют в воровстве и вешают высоко и коротко. Однако приглашенный счетчик, ведающий тайнами двух колонок записи, переведя расходные таблички на свой язык, не нашел особых нарушений. Дело тогда пустили на самотек и оно погрязло где-то в недрах канцелярии, да и Демосфен втайне был рад такому обороту - массовые зрелища он не жаловал, справедливо почитая свидетельством упадка нравов.