По словам В. О. Ключевского, царю Ивану ежеминутно нужно было давать чувствовать, как его любят и уважают, всецело только ему и преданы. Те, кому это искусно удавалось, на некоторый период вызывали у Ивана чувство привязчивости и в этот период пользовались его доверием до излишества. Такими людьми поочередно были друг его детства Федор Воронцов, затем Сильвестр и Адашев, позже Федор Басманов и Малюта Скуратов. Но безграничное доверие всегда было временным. Все они, кроме последнего, погибли по вине Ивана.
Другая черта — умелое использование в личных целях общественной морали, извлечение выгоды из господствующих в обществе взглядов, стремлений, законов — претерпевает у параноика, стоящего у власти, своеобразную трансформацию. В подобной ситуации параноик сам в значительной мере способен влиять на мораль общества, во главе которого он стоит. Извлечение выгоды из морали в таком случае обращается на путь оправдания творимых беззаконий, в первую очередь репрессий, перед лицом истории. Эта жажда оправдаться перед историей обусловливает, по-видимому,
чрезвычайное развитие ханжества.
Царю Ивану было присуще страстное желание примирить свои бесчеловечные жестокости с религиозной моралью своего времени. Всем своим лютостям он всегда пытался придать видимость законной формы. Свои репрессии он объяснял правосудием, провозглашая, что тот, кто злоумышляет против него — помазанника Божия, тот — враг всего православного царства, а, следовательно, и самого бога. Он умело внушал своему окружению, что его руками вершится божья воля, что он ниспослан богом для борьбы с врагами отечества. Он неоднократно ханжески жаловался на тяжесть выпавшей на него исторической миссии. Он проявлял лицемерную заботу о душах казненных и замученных им людей, рассылая по церквам и монастырям множество поминальных списков и щедрые подачки на поминовение умерших.
Фанатичная религиозность Ивана имеет свои паранойяльные корни — ведь он считал себя наместником бога на земле. Но ханжество сквозило и в его религиозности. Отобрав из числа опричнины самых отчаянных и жестоких и поселившись с ними в Александровской слободе, Иван создал там дикую пародию монастыря. Опричников он обрядил в черные монашеские одеяний, под которыми они продолжали носить раззолоченные и обшитые соболями кафтаны. Сам Иван провозгласил себя игуменом. Днем он казнил или присутствовал на пытках в застенках, а по ночам молился со всей своей братией, лазил на колокольню звонить к заутрене, в церкви читал и пел на клиросе, а земные поклоны клал столь усердно, что кровоподтеки не сходили у него со лба. Во время трапезы, когда вся Опричнина обжиралась и опивалась вином, царь за аналоем читал назидательные поучения святых отцов церкви о посте и воздержании. Ханжество Ивана проявлялось также в приступах его показной скромности. Последняя, пожалуй, заметнее всего обнаруживалась в истории с «царями Симеонами». Разделив государство на земщину и опричнину, Иван на первых порах объявил, что он якобы только опричнину оставляет за собою, а земщине дает своего «царя». Он посадил на московский трон пленного казанского царя, крещеного татарина Едигера-Симеона, но затем быстро убрал его и посадил другого татарина, также окрещенного Симеоном, и дал ему титул «великого государя всея Руси». И вот все указы писались от имени этого «царя» Симеона, а сам Иван ездил к нему на поклон как простой боярин, писал этому «царю» челобитные, в которых униженно называл себя князем московским Иванцем, бьющим челом со своими детишками. Но всю власть в государстве Иван, конечно, оставил себе. Больше года он наслаждался собственной скромностью, а затем отправил «царя» Симеона в ссылку.