Существует, однако, группа работ, авторство которых в настоящее время либо спорно, либо просто не. представляется возможным установить. Среди них интересная заметка о девятом томе «Истории», присланная в «Вестник Европы» неким «Н. Любороссовым»{123}. В литературе, начиная еще с В. С. Иконникова{124}, она без каких-либо оснований приписывается Арцыбашеву. Этот псевдоним встречается в других периодических изданиях, в том числе и более раннего времени, причем однажды под статьей, рьяно отстаивающей крепостнические порядки{125}.
Неизвестным остается автор письма об «Истории», скрывший себя под псевдонимом «Житель Девичьего Поля»{126}: И. Ф. Масанов связывает его с именем Погодина{127}, хотя приводимые в письме автобиографические сведения (автору 57 лет, он бывший «бригадир», два последних года находящийся в отставке) никак не подходят для начинавшего свою научную деятельность историка.
Нет твердых оснований полагать, что под псевдонимом «Т.» в 1818 г. в «Вестнике Европы» с письмом «От любителя изящных искусств к его другу», содержавшим критику Карамзина, выступил Каченовский{128}. Да и наиболее известную критику «Истории» Карамзина в этом журнале, подписанную псевдонимом «Ф.»{129} и также приписываемую Каченовскому{130}, можно рассматривать как отражение только позиций редактора «Вестника Европы», а не принадлежащую ему лично. На это, во всяком случае, наталкивает внимательное прочтение единственного свидетельства, которое используется в литературе как доказательство авторства Каченовского{131}.
Неясным остается авторство статьи, помещенной Булгариным в «Северном архиве» под псевдонимом «Московский уроженец А. М.»{132}: С. С. Волк называет ее автором декабриста А. Н. Муравьева{133}, С. С. Ланда{134}, а за ним М. И. Гиллельсон{135} — редактора «Северного архива».
Неизвестен автор заметки о переводах «Истории» за рубежом, скрывший себя под псевдонимом «N. N.»{136}. Можно предположить, что им был Вяземский, находившийся в Варшаве и имевший возможность получить информацию из европейских стран.
Установление авторства опубликованной части материалов полемики имеет важное значение для конкретизации позиций участников дискуссии. Но в ряде случаев этот вопрос является далеко не принципиальным. Говоря так, мы имеем в виду те случаи, когда источники свидетельствуют о коллективном характере подготовки ряда работ либо об отражении в них позиций определенных группировок, общественных объединений. Так, например, Й. Лелевель готовил свою критику «Истории» вместе с И. Онацевичем, К. Контрымом, И. Н. Лобойко{137}. Последний по его просьбе запросил мнение об «Истории» Ходаковского, часть соображений которого вошла в рецензию Лелевеля{138}. Современный исследователь, касаясь работ Вяземского, помещенных в «Московском телеграфе», справедливо отмечает, что «сотрудничество Вяземского с Н. А. Полевым было столь тесным, что вряд ли представится возможным полностью разграничить их авторство»{139}.
Второй особенностью подцензурной части материалов полемики является довольно распространенное расхождение их с подлинными авторскими рукописями. Прежде всего это характерно для тех из них, которые публиковались в периодике. В практике издания журналов и альманахов авторские рукописи проходили по меньшей мере двухступенчатый барьер: редакторскую правку, подчас не согласовывавшуюся с авторами, и цензурные рогатки. К сожалению, из-за того, что документы редакций журналов и альманахов этого времени дошли до нас в фрагментарном виде, мы не можем показать по отношению хотя бы к наиболее интересным материалам полемики «потери» при прохождении этих барьеров. Но и то, что сохранилось, достаточно красноречиво говорит о них. Так, рецензия Лелевеля, написанная на польском языке, была не только опубликована Булгариным в вольном переводе, но редактор-издатель «Северного архива» пошел еще дальше, исключив ряд мыслей автора и добавив в рецензию свои соображения. В частности, из нее были исключены мысли Лелевеля о вреде религиозной нетерпимости историка, об отрицательном отношении античных писателей к деспотизму, ряд сравнений труда Карамзина с сочинением польского историка А. И. Нарушевича{140}. В то же время Булгарин включил в рецензию Лелевеля важную фразу о том, что историческая истина может искажаться от ослепления «политическими мнениями»{141}. Сохранившаяся рукопись «Московского вестника» со статьей Вяземского против Арцыбашева показывает, насколько решительно члены редакции — М. П. Погодин и С. П. Шевырев — правили эту работу, смягчая имевшиеся в ней оценки и вставляя свой текст{142}.
Не менее существенными были и цензурные правки. Так, например, со значительными купюрами увидело свет послание Вяземского к Каченовскому. В нем, в частности, были исключены (А. И. Тургеневым) строки о Б.-Х. Минихе и сочувственное упоминание о А. Н. Радищеве, а также разоблачение лагеря литературных и политических ретроградов{143}. Письмо об «Истории» декабриста Н. И. Тургенева, по свидетельству его брата А. И. Тургенева, было «изуродовано цензурою». В авторском тексте письма декабриста, говоря словами А. И. Тургенева, «не было недобрых татар, но было кое-что прочее, которого теперь нет»{144}.
Стремясь обойти цензурные рогатки, многие участники полемики были вынуждены прибегать к хорошо понятным современникам иносказаниям, недомолвкам, намекам, теперь подчас с трудом поддающимся расшифровке. Эзоповский язык многих материалов подцензурной части дискуссии является ее третьей особенностью.
Примеры хорошо известны. Так, С. С. Ланда{145} убедительно показал, что выступления в полемике декабриста Н. И. Тургенева одновременно представляли попытку не только защитить Карамзина от критики Каченовского, но и использовать подцензурную печать для пропаганды своих социально-политических убеждений. В одной из своих заметок Н. И. Тургенев остроумно перевел обсуждение вопроса о последствиях ордынского ига и рассказ об извозчике, вернувшем ему по ошибке полученный империал, на осуждение «внутреннего татарского ига» (крепостного права) и его защитников.
К наблюдениям Ланды следует добавить еще одно: эпизод с извозчиком прямо высмеивал Карамзина, поместившего в 1802 г. на страницах журнала «Вестник Европы» заметку «Русская честность». В ней в сентиментально-восторженном духе рассказывалось о бедном мещанине, который нашел портфель с деньгами и возвратил его владельцу. «Я читал где-то, — замечал Тургенев, — довольно остроумное рассуждение о том, надобно ли детей или людей простого состояния, что во мнении добрых людей значит одно и то же, — надобно ли их награждать или одобрять за дела честные, происходящие от их произвола? И рассуждающий серьезно решил, что такие награды и одобрения вредны и что на добрые поступки детей и простых людей не должно в их присутствии обращать никакого внимания, дабы показать им, что они не сделали ничего особенного и только исполнили долг свой»{146}. В другой заметке Н. И. Тургенев, говоря о существовании в Древней Руси понятий чести и рыцарства (которые связывались им с республиканскими добродетелями), пропагандировал свою излюбленную идею о наличии давних республиканских традиций в отечественной истории{147}.