Таким образом, разница между эпохой до Константина и эпохой после него — не в том, что закончилось истинное христианство и началось христианство ложное, но в преобладании одного над другим. Поле деятельности церкви стало больше, однако, наряду с хорошей почвой, встречалось все больше каменистых, бесплодных и заросших сорняками участков. Граница между церковью и миром, между рожденными и не рожденными свыше людьми, между христианами по названию и христианами по сердцу, стала более или менее размытой. Прежний контраст между двумя группами уступил место их смешению в общем внешнем крещении и исповеди. В результате конфликт между светом и тьмой, истиной и ложью, Христом и антихристом переместился в лоно самого христианства.
§23. Тщеславие и роскошь
Наиболее заметно обмирщение церкви сказалось в преобладании поклонения маммоне и роскоши, по контрасту с бедностью и простотой изначального христианства. Аристократия поздней империи отличалась нездоровой любовью к показному великолепию и чувственным удовольствиям, она не обладала вкусом, учтивостью и культурой, которые свойственны подлинной цивилизации. Успех человека измерялся количеством мраморных дворцов, терм, рабов и позолоченных экипажей, которыми он владел; дамы облачались в шелковые одежды, шитые золотом, с изображением светских или религиозных символов, надевали массивные золотые ожерелья, браслеты и кольца и шли в церковь в таком же щегольском наряде, как ходили в театр[227]. Златоуст обращается к антиохийскому патрицию: «У тебя есть столько‑то акров земли, десять или двадцать дворцов, множество терм, тысяча или две тысячи рабов, кареты, украшенные золотом и серебром»[228]. Григорий Назианзин, который в течение некоторого времени председательствовал на Втором вселенском соборе в Константинополе в 381 г., говорит о роскоши, характерной для вырождающейся цивилизации того периода, следующим образом (хотя и с риторическими преувеличениями, но явно на основании жизненных наблюдений): «Мы покоимся в великолепии на высоких и помпезных подушках, на самых изысканных покрывалах, до которых страшно дотронуться, и нас расстраивает даже звук голоса скорбящего нищего; наша комната должна быть пропитана ароматом цветов, причем редких; на столике должно быть полно самых приятных и дорогих благовоний, чтобы сами мы благоухали в совершенстве. Рабы должны быть наготове, богато украшены и в порядке, с завитыми, как у девушек, волосами, с идеально гладкими лицами, даже слишком красивыми для сладострастных взглядов; одни должны держать чаши кончиками пальцев, нежно и твердо, другие — махать опахалами у нас над головой. Наш стол должен ломиться под грузом блюд, в которые все царства природы, воздух, вода и земля, внесли богатый вклад, и там почти не должно оставаться места для искусных произведений повара или пекаря… Бедный человек довольствуется водой, а мы поглощаем вино, пока не достигаем состояния опьянения, и даже более того. Мы отказываемся от одного вида вина, другое же объявляем превосходным, когда оно хорошо выдержано, по поводу третьего вступаем в философскую дискуссию; мы сочувствуем тому, кто, подобно царю, не может добавить к местному вину иноземное»[229]. Еще менее благоприятную картину общего морального состояния христиан в Римской империи рисует полвека спустя галльский пресвитер Сальвиан[230].
Действительно, сами эти искренние протесты против вырождения, равно как и всеобщее уважение к монашескому и аскетическому пренебрежению мирским, свидетельствуют о существовании лучшего духа. Но неконтролируемое распространение жадности, блуда, сластолюбия, хождения в театр, невоздержанности, лености, короче, всяческих языческих пороков, с которыми боролось христианство, продолжало быстро приближать Римскую империю и ее народ к распаду и в конечном счете способствовало тому, что бразды правления оказались в руках грубых, но простых и морально устойчивых варваров. Когда христиане пробудились от сна, заслышав грохот падения империи, и начали с тревогой спрашивать, почему Бог допустил это, то Сальвиан, Иеремия того времени, ответил: «Подумайте о своей греховности и своих преступлениях — и увидите, достойны ли вы Божьей защиты»[231]. Ничто, кроме Божьего суда над христианским по имени, но языческим по сути миром, не могло открыть путь для морального возрождения общества. Народы должны были обновиться, чтобы христианская цивилизация, рожденная в древней Римской империи, укоренилась и принесла спелые плоды.
227
Аммиан Марцеллин живо описывает экстравагантную и безвкусную роскошь римской аристократии IV века; Гиббон с удовольствием перевел это описание и откомментировал его в 31–й главе своей книги.
228