Я встретила в Балхаше группу молодых людей из университета, которые создали там дискуссионный кружок, посвящённый различным общественным и политическим вопросам. Они занимались, например, возможностью сочетания демократии и коммунизма, создания чего-то вроде «коммунизма с человеческим лицом». Всех их арестовали, конечно, за организованную деятельность против Советского Союза.
Помню дискуссии, которые я вела с ними. Их относительная откровенность не стёрла культурных различий. Они относились к коллективу как к чему-то святому. Только его воля, его интересы были им важны. Личность, даже гениальная, не имела такого значения. Её сопротивление коллективу они считали почти что преступлением. Когда я защищала независимость личности, её право на собственные убеждения, частную жизнь, они смеялись и возмущались, поскольку одна личность всегда неправа. По их мнению, я рассуждала старыми буржуазными категориями, и их удивляла моя отсталость. Когда я говорила о страданиях личности, они меня не понимали, ибо какое это может иметь значение при создании столь великого строя… А это ведь были люди, составлявшие элиту»[144].
Большевики приучили народ поклонению своим вождям. Характерный пример в этой связи. 6 октября 2005 года в передаче «К барьеру!» на канале НТВ во время обсуждения вопроса о выносе мумии Ленина из мавзолея, Александр Проханов, главный редактор российской шовинистической газеты «Завтра» (до 1991 года она называлась «День»), категорически выступил против. Он сказал, что делать этого нельзя потому, что для многих миллионов бывших советских граждан Ленин — святой. Мощи Ленина он приравнял к мощам христианских святых!
Действительно, большевики изначально сделали своих руководителей объектами почти религиозного преклонения масс. Они утверждали, что именно вожди партии воплощают волю «трудового народа». Большевики ставили своих вождей выше царей, почти на уровень Бога. Таким было их отношение к Ленину, затем — к Сталину. Поэт писал в 1924 году по поводу смерти Ленина:
Аналогичного отношения народа большевики требовали к руководителям всех уровней своей власти. И действительно, всякий представитель партийной номенклатуры реально был «царём» для своих подчинённых на том участке (в наркомате, на заводе, в воинской части, в учреждении, даже в бане), руководство которым ему доверило вышестоящее партийное руководство (отнюдь не народ).
Эта власть была абсолютной. Например, губернатор в дореволюционной России не мог поступать, как ему вздумается, не только с дворянами, но и с представителями других сословий. Он подчинялся законам, общественному мнению, понятиям о «приличиях», о христианском милосердии и т. д. Да что там губернатор! Даже царь-самодержец в XIX и XX веке вынужден был учитывать «мнение общества», честь и достоинство привилегированной части нации. Зато любой секретарь райкома партии, тем более обкома или ЦК, особенно в 30-е и 40-е годы, мог сделать что угодно с любым человеком в своем районе (области, республике): выгнать с работы, посадить в тюрьму, даже казнить. Это подтверждают тысячи конкретных историй, опубликованных в печати после 1991 года.
Кстати говоря, наша семья испытала это на себе. Так получилось, что из-за моего отца секретарь одного из райкомов партии Минска получил «втык» в ЦК. Этого оказалось достаточным для того, чтобы он приказал сотрудникам прокуратуры состряпать «дело» против ни в чем не повинного пожилого больного человека и добился того, что отец «загремел» в тюрьму. Правда, потом органы прокурорского надзора СССР отменили приговор «ввиду отсутствия состава преступления», но к тому моменту отец провёл за решеткой, с учётом предварительного заключения, 10 месяцев и вернулся домой чуть живой. И случилось это вовсе не в 1937 году, а в 1967, то есть, в эпоху всеобщего торжества «социалистической законности».
Большевистские идеологи проповедовали примат материальной сферы жизни над духовной (известный тезис Маркса «бытие определяет сознание», в противовес библейскому тезису «в начале было слово»). Отсюда следовало отрицание духовных ценностей.
144
Z profesorem Barbara Skarga rozmawia Izabella Sariusz-Skapska. «Znak». 1993. № 7, s. 115.