Мур заметил квадратные плечи Мане, когда тот с важным видом проходил по кафе, он любовался тонкими чертами его лица со слегка выдающимся подбородком, обрамленным коротко подстриженной светлой бородой, его орлиным носом, ясными серыми глазами, решительным голосом, удивительной статностью его крепко сбитой фигуры, тщательно, но просто одетой.
Он был поражен откровенной страстностью убеждений Мане, его точными и простыми фразами, ясными, как вода источника, иногда довольно резкими, иногда даже горькими.[485] „По вечерам несколько раз я видел в кафе „Новые Афины" Мане, Дюранти и т. д., — писал Алексис в 1879 году Золя. — Один раз была большая дискуссия по поводу объявленного художественного конгресса. Мане заявил, что он хочет пойти туда, взять слово и свергнуть Школу изящных искусств. Слушавший его Писсарро был слегка обеспокоен. Дюранти как мудрый Нестор, призывал к более практическим мерам".[486]
У Мура было ощущение, что Мане в отчаянии от того, что не умеет писать ужасные картины, подобно Каролюсу Дюрану, и получать за это награды и почести, но его тщеславие казалось привлекательным и занятным благодаря какой-то удивительной ребячливости его характера.[487]
Дега. Портрет Эдмона Дюранти. Пастель. 1879 г. Частное собрание. Нью-Йорк
Нескрываемое стремление Мане иметь красную ленточку вызвало яростную стычку с Дега, когда их общий друг де Ниттис получил в 1878 году орден Почетного легиона. Дега не сочувствовал этим слабостям не из скромности, а потому, что его непомерная гордость делала его независимым от внешних признаков успеха и даже заставляла избегать чего бы то ни было, что могло отличить его от безымянной толпы. Его презрение по поводу ликования де Ниттиса было беспредельным, и он не скрывал этого.
Де Ниттис впоследствии вспоминал, что Мане „слушал Дега со своей лукавой, немного насмешливой мальчишеской улыбкой, от которой трепетали его ноздри.
— Все это презрение, мой друг, — ответил Мане Дега, — чепуха. Вы получаете награду, это самое главное, и я поздравляю вас от чистого сердца. Вам мы уже давно присудили почетную награду, добавив к ней еще много лестных вещей… Если бы наград не существовало, я бы не стал их придумывать, но они существуют. А человек должен иметь все, что может выделить его… если это возможно. Это этап, который нужно пройти. Это тоже оружие. В нашей собачьей жизни, состоящей из сплошной борьбы, никогда не бываешь достаточно хорошо вооружен. Я не получил отличия. Но это не моя вина. Уверяю вас, что если смогу, то получу и буду делать все необходимое для того, чтобы добиться этого.
— Ну, конечно, — яростно перебил. Дега, пожимая плечами, — мне уже давно стало ясно, что вы буржуа до мозга костей".[488]
По свидетельству Мура, Дега приходил в „Новые Афины" поздно вечером, часов около десяти. Для тех, кто его знал, его покатые плечи, походка вразвалку, костюм в крапинку и громкий мужественный голос являлись признаками очень яркой индивидуальности.
За книгами и папиросами время проходило в приятных беседах об искусстве. Мане — громко ораторствующий, Дега — острый, более глубокий, презрительно-саркастический, Дюранти — с ясным умом, сухой, полный скрытого разочарования. Писсарро, выглядевший подобно Аврааму — седая борода, седые волосы, лысина, несмотря на то, что ему еще не было пятидесяти, — сидел, слушая, одобряя их мысли, время от времени спокойно вступая в разговор. Впоследствии Мур вспоминал, что не было человека добрее Писсарро. Он всегда брал на себя труд объяснять ученикам Школы изящных искусств, почему их учитель Жюль Лефевр не был великим мастером живописи.[489] Врожденные педагогические способности Писсарро проявлялись по каждому поводу с мягкой настойчивостью и предельной ясностью.
„В нем скрыт такой педагог, — заявила однажды Мери Кассат, — что даже камни, и те он сумеет научить хорошо рисовать".[490]
Дега был значительно меньше заинтересован в просвещении нового поколения. Он удовлетворялся тем, что давал начинающим совет — сжечь помосты для моделей[491] и работать по памяти. Молодые художники, дружившие с ним, возможно, так и делали, но у них, видимо, не могли изгладиться из памяти работы Дега, которые они изучали. И попытки их в большой мере базировались на работах самого Дега. В то время как Дега, по-видимому, не возражал против этого, его друзья импрессионисты чувствовали себя не совсем ловко перед этими энергичными имитаторами.
Ренуар часто приходил в кафе. Мура больше всего поразила ненависть, с которой он поносил XIX век, время, когда, как он говорил, нельзя найти человека, способного сделать мебель или часы, чтобы они были красивыми и в то же время не являлись копией старинных. Ренуар и в самом деле начал выказывать повышенный интерес к ремеслу, что нашло отражение в его собственном творчестве.[492]
Редкие посещения Сезанна не оставались незамеченными. „Если это вас интересует, — писал Дюранти Золя, — то знайте, что недавно в маленьком кафе на площади Пигаль появился Сезанн в одном из своих прежних костюмов: синяя блуза, белая холщовая рубашка, вся перепачканная красками, старая продавленная шляпа. Он имел успех! Но такие демонстрации опасны".[493] Они действительно были опасны, так как породили миф о Сезанне как о чудаковатом оригинале.
Мур ни разу не встречал Сезанна в „Новых Афинах", но то, что ему случалось слышать здесь об этом „дикаре, медведе", бродившем в высоких сапогах по холмам в окрестностях Парижа и забывавшем свои картины в полях, свидетельствует о том, что о Сезанне, как только он уединился, начали складываться легенды.
В то время как вечера в кафе протекали в оживленных дискуссиях, все пейзажисты, находившиеся далеко от Парижа, продолжали свою горькую борьбу за существование и часто не были уверены в завтрашнем дне. Злобные рецензии, смехотворные цены, получаемые на аукционах, критические замечания папаши Мартина — все это не только могло вывести из себя, но и влекло за собой страшные последствия: это означало — меньше хлеба.
В страданиях этих художников было ужасное однообразие, непереносимое повторение событий, которые, казалось, еще глубже погружали их в нищету без малейшего намека на какое-нибудь облегчение.
В апреле 1878 года в надежде на возможную выгоду Фор продал с аукциона часть своей коллекции. Результаты были гнетущие. Отсутствие предложений с серьезной ценой вынудило певца выкупить обратно большинство картин, а цены тех, которые были проданы, даже не покрыли расходов. Два месяца спустя разоренный Гошеде был вынужден решением суда продать свою коллекцию, содержащую среди прочих картин пять полотен Мане, двенадцать Моне, тринадцать Сислея и девять Писсарро. Цены снова были катастрофически низкими.[494] Хотя работы Мане в среднем пошли по 583 франка, это было значительно меньше того, что за них первоначально платил Дюран-Рюэль. Картины Моне в среднем стоили лишь 184 франка, а Сислея — 114 франков. И все же Сислей был удовлетворен, так как, по-видимому, ожидал худшего.
„Катастрофа с Гошеде, очевидно, внесет смятение в лагерь наших непоколебимых друзей, — писал Дюранти к Золя, — но они найдут поддержку со стороны Шоке, жена которого, как мне говорили, в один прекрасный день должна получить пятьдесят тысяч ливров ренты".[495] Однако в данный момент добрая воля Шоке не смогла сгладить ужасные результаты этой распродажи. Писсарро был обескуражен. „Я, наконец, нашел любителя, — писал он одному другу, — но аукцион Гошеде доканал меня. Он купит несколько моих незначительных картин, которые сможет по дешевке приобрести в отеле Друо. И вот я опять сижу без сантима".[496]
Писсарро снова вынужден был брать за свои картины от 50 до 100 франков, если ему вообще удавалось продать их.
Весной 1873 года Дюре пришел на помощь своим друзьям, опубликовав брошюру „Художники-импрессионисты", в которой он пытался убедить публику, что новаторов всегда осмеивали, прежде чем они получали признание. Дюре посвятил краткие биографические справки и комментарии Моне, Сислею, Писсарро, Ренуару и Берте Моризо, таким образом, в первый раз выделив эту пятерку как подлинных импрессионистов — лидеров группы. Он пытался доказать, что их попытки не противоречили традиции, а были в согласии с ней и добавляли новое звено к великому прошлому. Он также указывал, что имеется целый ряд критиков, таких, как Бюрти, Кастаньяри, Шесно и Дюранти, таких писателей, как Доде, д'Эрвийи и Золя, коллекционеров, как де Беллио, Шарпантье, Шоке, Фор, Мюрер и другие, которые уже признали импрессионистов, и в заключение предсказывал, что настанет день, когда их творчество получит всеобщее признание.
485
Предшествующее вольно цитируется по книгам Мура: „Reminiscences of the Impressionist Painters" Dublin, 1906, pp. 12–14, 24; „Modern Painting", New York, 1898, pp. 30–31.
486
Неопубликованное письмо Алексиса к Золя от 9 августа 1879 г. Национальная библиотека, Париж.
487
Предшествующее вольно цитируется по книгам Мура: „Reminiscences of the Impressionist Painters" Dublin, 1906, pp. 12–14, 24; „Modern Painting", New York, 1898, pp. 30–31.
488
J. de Nittis. Notes et souvenirs. Paris, 1895, pp. 187–188. Об отношениях Мане и Дега см. также F. F. [Feneon]. Souvenirs sur Manet (interview d'Henri Gervex). „Bulletin de la vie artistique", 15 octobre 1920.
489
Этот абзац вольно цитируется по книгам Мура: „Reminiscences of the Impressionist Painters" pp. 24, 39; „Impressions and Opinions". New York, 1891, ch. „Degas"
492
Ренуар впоследствии изложил свой взгляд на мастерство в предисловии к Cennino Cennini. Livre d'art. Paris, 1911.
494
О распродажах Фора и Гошеде см. „Memoires de Paul Durand-Ruel" у L. Venturi. Les Archi ves de l'impressionnisme. Paris — New York, 1939, v. II, pp. 204–205, 206–207. О Гошеде см. также заметку Табарана, цитируемую у Auriant, op. cit.