Глава II Ересь
Церковь, стоявшая, как мы видели, так далеко от своего идеала и так небрежно относившаяся к своим обязанностям, очутилась почти неожиданно для себя перед новыми опасностями, грозившими подорвать в корне все ее могущество. Как раз в тот момент, когда она только что отпраздновала победу над своими светскими врагами – королями и императорами, новый страшный враг выступил против нее; этим врагом было пробуждавшееся сознание. Непроницаемый мрак невежества X века, наступивший за мимолетным блеском цивилизации эпохи Каролингов, начал рассеиваться в XI веке перед первыми лучами умственного возрождения. Это движение начинает заявлять о себе уже с начала XII века, и уже тогда можно было предвидеть его широкое развитие, которому суждено было сделать Европу родиной искусств и наук, образования и высокой культуры. Но, само собой разумеется, умственный застой не мог разрешиться без того, чтобы в то же время не родились сомнения и критика. Как только люди стали рассуждать и рассматривать вопросы, касавшиеся таких предметов, обсуждение которых было им воспрещено, они неизбежно должны были заметить печальный контраст между учением Церкви и ее действиями, глубокий разлад между религией и обетами.
Стало, в свою очередь, колебаться и то слепое благоговение, с которым целый ряд поколений относился ко всему, исходившему от Церкви. Сочинение, подобное труду Абеляра, "Sic et поп", где беспощадно были освещены противоречия между преданием и папскими декреталиями, не было простым проявлением пытливого ума, предвещавшим восстание; оно угрожало Церкви в будущем большими опасностями, порожденными пробуждением критической способности ума. Тщетно, по распоряжению римской курии, Грациан в своих знаменитых "Concordantia discordantium canonum" пытался доказать, что противоречия легко могли быть сглажены, что церковное право представляло не собрание беспорядочной массы канонов, вызванных необходимостью дать ответ на преходящие запросы дня, а стройный сборник духовных законов. Роковое слово было произнесено, и все усилия глоссаторов, магистров логики, докторов богословия и целой толпы теологов-схоластиков и толкователей канонического права, несмотря на всю их диалектическую ловкость, не могли вернуть человеческому разуму его былую непоколебимую и спокойную веру в божественность учения воинствующей Церкви. Ряды нападающих были, правда, еще немногочисленны, их атаки были перемежающимися, но число защитников и энергия, с которой велась защита, показывают, что в Риме прекрасно сознавали опасность: дух пытливого исследования пробудился, наконец, от долгого сна.
Этот дух получил могучий толчок в Толедской школе, куда отважные ученики шли как к живому источнику арабской, греческой и еврейской науки. Уже в мрачный X век Папа Сильвестр II, известный под именем Герберта д'Орильяка, прославился как чародей только потому, что изучал запрещенные науки в этом центре умственного развития. В середине XII века Роберт Ретинский, уступая настоятельным просьбам Петра Клюнийского, на время прекратил свои занятия астрономией и геометрией и перевел Коран, чтобы дать своему покровителю возможность написать опровержение заблуждений ислама. Сочинения Аристотеля, Птолемея, Абу-Бекра, Авиценны, Аль-Фараби и позднее Аверроэса были переведены на латинский язык и с невероятным рвением переписывались по всему христианскому миру. Даже сами крестоносцы приносили с Востока кое-какие обрывки античной мысли, которые подхватывались с большим энтузиазмом. Правда, в эту эпоху наибольшим уважением среди наук пользовалась астрология, но и другие, более достойные внимания науки не были в совершенном пренебрежении, и Церковь понимала, какую опасность представлял для нее зарождающийся интерес к наукам; это видно хотя бы из того, что Парижский университет неоднократно запрещал чтение произведений Аристотеля.
Еще более опасным для Церкви было возрождение римского гражданского права. Было ли это возрождение вызвано открытием рукописи "Пандектов" в Амальфи, или нет, но, начиная уже с середины XII века, римское право с увлечением изучалось во всех научных центрах Европы. Люди, к великому своему удивлению, узнали, что есть судопроизводство, простое и справедливое, стоящее неизмеримо выше тяжелой путаницы, канонических законов и грубого феодального обычного права.
Эта система основывала свой авторитет на идее непреложной справедливости, представленной Верховным Повелителем, а не на каноне или декреталии, не на словах Папы или собора и даже не на текстах Священного Писания. Прозорливость св. Бернара не обманула его, когда он в 1149 году беспокоился о положении Церкви и жаловался, что суд стал отголоском законов Юстиниана, а не законов Бога.