С другой стороны, можно ли сказать, что сделают, чем станут завтра таджики Узбекистана? Даже если кажется, что иранизм в Средней Азии агонизирует, он там ещё не умер. Его прошлое было слишком великим, чтобы не найти в нём права выжить.
По всей вероятности, я уже никогда не вернусь в Иран. Значит, я с ним таким образом прощаюсь. Но что любишь, того уже не покидаешь никогда, а хранишь в сердце и в памяти. Доказательством тому служит эта книга. Многие из последних впечатлений, оставшихся у меня от этой страны, были удручающими. Ну и что! Я не должен придавать им слишком много значения. Что бы я запомнил, увидев Иран в какой-то другой из трудных периодов его истории?
Женщина, когда-то бывавшая в высшем парижском обществе, принимает меня в своём доме, одетая так же, как одевалась у нас, и предлагает мне виски. Ничто не изменилось. Но вот они с мужем вывозят меня на прогулку, и теперь она — не более чем мешок тканей на заднем сиденье автомобиля. Девушку, которую на пляже Антибских островов я видел в бикини, в Тегеране я встречаю в чёрном хиджабе, из-под которого видны только кисти рук и безупречный овал лица, озарённого огромными глазами. Та и другая заявляют мне, смотря европейский канал телевидения: «Уж лучше так! Посмотрите, что вы сделали с женщинами! Бедра или грудь показывают не только затем, чтобы хвалить косметические товары, но даже ради продажи холодильника или стиральной машины...» Искренни ли они? В этих фразах слышится заученный урок, та и другая признаются мне, что имеют возможность ежегодно ездить во Францию. Впрочем, надо признать, что наш мир не всегда выглядит привлекательно. Мы в составе группы из нескольких человек находимся в бывшем здании отеля «Шах Аббас» в Исфахане, где при старом режиме привилегия провести ночь была завидной. Всё поломано, повсюду грязь. Я говорю: «Здесь не прибирались неделю». — «Да нет, — отвечает мне одна знакомая, — с исламской революции». В нескольких сотнях метрах оттуда Площадь шаха, ставшая Площадью имама, и паркинг, где витрины окружающих магазинов закрыты ржавыми железными шторами. Фрески дворцов, когда-то заботливо отреставрированные, осыпаются либо срезаны бритвой и украдены. В Йезде выпотрошили Башни молчания, чтобы там могли упражняться мотоциклисты. Я договорился о встрече с одним чиновником на девять утра. В десять его не было. Я звоню ему. Мне отвечают, что он только что проснулся. Он пришёл ко мне, небритым, через час; персы никогда не отличались пунктуальностью, и тем не менее!
Можно было бы прийти в отчаяние, но не нужно. Разве такой народ, как афганцы, может быть непоправимо обречён, если он двадцать лет жертвовал собой ради свободы? Разве может быть сломлен другой народ, персы, если он сохранил свою улыбку, своё гостеприимство, если его душа всё так же светла? «Приходите на завтрак к моим родителям» — говорит мне преподаватель лицея. Я колеблюсь. Он добавляет: «Они живут за городом, в нескольких километрах, в доме времён Сасанидов». Я больше не сопротивляюсь. Глинобитный дом выглядит совсем как новый. «Его восстановили в прошлом году, после сильного дождя. Его то и дело восстанавливают полторы тысячи лет по одному плану». Он ведёт меня смотреть кяризы, фруктовые сады, загоны для овец и угощает меня царским завтраком — это я понял только через два-три дня. Вот мой шофёр, собирающийся в паломничество в Мекку, входит со мной в бистро, где на стенке прикреплена фотография Каабы. «Скоро вы там будете», — говорю я ему. И его лицо озаряется блаженством, которого я не забуду никогда. Вот я скромно присутствую на пятничной молитве в провинциальном городе. Крепкие парни меня прогоняют. В ярости я дожидаюсь конца службы, подхожу к имаму, жалуюсь, потом иду завтракать. Когда я сижу за столом, подходит человек и говорит: «Сейчас же иди!». Я ожидаю худшего. Он приводит меня к имаму, который извиняется передо мной, признает, что был неправ, без конца повторяя: «К счастью, те, кого я послал вас искать, нашли вас». И я получаю право оставаться с ним до ночной молитвы, он приглашает меня участвовать во всех его делах.