История Ирана тесно связана со всемирной историей. Знать её необходимо любому историку, любому образованному человеку, где бы ни лежала сфера его интересов. Кто мог бы читать и понимать Библию, не зная о Вавилонском пленении и об освободительном указе Кира, «помазанника Яхве», по словам Второ-Исайи? Как можно изучать Грецию, игнорируя персидские войны, Геродота, рождённого иранским подданным, Александра и его завоевание мира? Кого мог бы оставить равнодушным приход магов[1], иранских царей-жрецов, к колыбели Христа? Кто посмел бы забыть, какое значение для Римской империи имела долгая борьба с парфянами и Сасанидами, которая вынуждала Рим перебрасывать легионы, ослабляя охрану границ на Рейне? Как бы мы воспринимали индийцев, если бы не знали, что индийский ислам, как минимум отчасти, возник под влиянием иранского? а разве куртуазная любовь нашего прекрасного средневековья зародилась не в стране катаров, до которой докатился последний отзвук того, что происходило в долинах Месопотамии? Подобные вопросы можно множить до бесконечности.
Наука об Иране не заняла место, какое бы ей полагалось, и иранский мир мы знаем очень поверхностно. Как будто на него накинули большое покрывало, сквозь которое просвечивают лишь отдельные огни: Сузы, Персеполь, Самарканд, Герат, Исфахан, Шираз, миниатюры, стихи... Все эти светочи должны были бы сверкать, им бы полагалось быть таким же яркими, как несравненная синева иранского неба, как его обширные пустыни из золотого песка, его обнажённые горы, его теология света, своды его храмов, облицованные лазурными изразцами, его исфаханские розы, его поэты с их «неподражаемой простотой», по выражению моего друга Шарля-Анри де Фушекура. Иран по-прежнему затянут дымкой. Для нас он теряется между средиземноморским и ближневосточным мирами, в разнородном скоплении исламских стран, хоть и там проявляет свою сильную индивидуальность.
Так было не всегда. Когда-то Иран чрезвычайно интересовал французов. Так было, когда Монтескье задал свой знаменитый вопрос «Как можно быть персом?», когда дядя Жан-Жака Руссо поехал умирать в Исфахан, а наш философ хотел выглядеть персом, одевшись армянином, когда Жан-Батист Тавернье (1605-1689) и Жан Шарден (1643-1713), позже рассказывали о своих путешествиях, когда, изумляясь сам, изумлял нас Пьер Лоти и когда в том же XIX в. Эдвард Фитцджеральд открывал для нас стихи Омара Хайяма. Иран с давних пор проник в самые глубины нашей души, ещё когда персидские ковры, одно из самых характерных его творений, лишали исключительного положения турецкие ковры, став важнейшим элементом нашего интерьера.
По стратегическому положению территория Ирана была транзитным путём, что неизбежно превращало страну в посредника, если не принимать во внимание морской путь, между Индией и Китаем с одной стороны, Ближним Востоком и Европой — с другой. Что только не прошло через Иран за тысячелетия! По этим землям, распространяясь на восток, продвигался буддизм, как и платоновская философия, вскормившая Фараби и Авиценну, как и греческое искусство, ставшее греко-буддийским. Иран долго сохранял почти исключительные права на торговлю шёлком; в Самарканде он длительное время сохранял монополию на производство бумаги, секрет которой похитили в Китае; он позаимствовал у индийцев и передал нам цифры, которые мы называем арабскими.
Собственные творения иранцев, удивительно мощные, прославились до самых пределов мира. Иран, если привести лишь один небольшой пример, создал образ владыки, сидящего на престоле, предвосхитив изображения Христа, украшающие тимпаны наших церквей. Иранская религиозная мысль, выраженная сначала в маздеизме, а потом в манихействе, привлекла к себе внимание в Китае и, в частности, в Европе, богомилов, альбигойцев или катаров. Святой Августин был манихеем, прежде чем стать христианином.
Иранцы вместе с греками, китайцами, индийцами и немногими другими народами — такими, как армянский, столь дорожащий своей историей, — относятся к древнейшим народам мира. Им около трёх тысячелетий. Две с половиной тысячи лет иранцы заставляли говорить о себе. Несомненно, это чудо, потому что на них очень часто нападали, их земли занимали, завоёвывали и подчиняли, иногда на века, другие народы, и не самые ничтожные, — греки, арабы, тюрки, монголы. Всякий раз при этом иранцы оказывались на грани катастрофы, едва не исчезая с лица земли в результате ассимиляции или открытого истребления. Они выжили. Каждое нашествие знаменовало для них резкий, явный разрыв с прошлым, переделывало их, меняло их судьбу, но становилось плодотворным. Каждое нашествие выявляло их способность к сопротивлению, стойкую приверженность их идентичности, заставляло их возрождаться, конечно, в ином виде, но с сохранением определённых позиций, образа жизни, выражения чувств и, что, возможно, самое важное — образа мысли. У народов-покорителей они, конечно, многое брали, но многое и давали им сами. Иногда возникал синтез, такой, как греко-иранское искусство, а позже греко-буддийское, о котором, впрочем, говорят намного реже. У арабов иранцы позаимствовали религию, письменность, словарь, но дали им величайших учёных, величайших философов: Абу Машара (Альбумасара, ок. 775-866), Хорезми (Альхорезми, умер в 846-847), Бируни (973-1058), Ибн Сину (Авиценну, 980-1037) — иранцев, писавших по-арабски, так же как овернец Григорий Турский или голландец Эразм писали по-латыни. Иногда персы даже ассимилировали тех, кто сам хотел ассимилировать их, как, например, сельджуков или монголов, сделавших персидский язык языком своей культуры, а ислам — своей религией.