Государственная структура Цизальпинской и Лигурийской республик во многом напоминала французскую, поскольку она опиралась на конституции, представлявшие собой почти точный слепок с французской конституции 1795 г., отменявшей всеобщее избирательное право и значительно урезывавшей демократические права народа. Формально власть на территории каждой из этих республик осуществляли законодательный корпус и директория из 5 человек. Однако их состав не избирался, а почти целиком назначался французскими генералами и комиссарами парижской Директории. Например, все члены законодательного корпуса и директории Цизальпинской республики были первоначально назначены Бонапартом. Французы с неусыпным вниманием следили за постановлениями высших органов власти в итальянских республиках, вмешивались в их деятельность, а в тех случаях, когда считали это необходимым, бесцеремонно перекраивали их состав. Следовательно, итальянские республики не являлись суверенными, независимыми государствами. Они должны были служить послушным орудием французского господства и прикрывать его фасадом республиканских институтов. Робкие попытки властей Цизальпинской республики добиться большей самостоятельности тотчас же пресекались. В начале 1798 г. ее подчиненное положение было официально закреплено договором с Францией, обязывавшим республику ежегодно выплачивать 18 млн. франков на содержание французского оккупационного корпуса, участвовать совместно с Францией во всех войнах и создать с этой целью собственную армию.
Своей социальной опорой на занятых итальянских территориях Бонапарт сделал умеренно и консервативно настроенную буржуазию и дворянство. За несколько дней до провозглашения Цизальпинской республики в июне 1797 г. Бонапарт успокоил и ободрил эти слои, заявив в речи в Милане, что «богатый и дворянин не должны считать себя ниже всякого другого, кем бы он ни был»[53]. Именно представители этих слоев общества заняли большинство мест в государственном аппарате Цизальпинской и Лигурийской республик — как в правительстве, так и на местах, во вновь созданных муниципалитетах. «Все дышит умеренностью и идеей уважения лиц, обладающих собственностью, и примирения дворян и зажиточных с рождающейся республикой», — писал в 1797 г. выразитель настроений этих кругов Пьетро Верри[54].
Чтобы привести социальную структуру в известное соответствие с новыми политическими институтами, расширить поле деятельности буржуазии и укрепить ее положение, были ликвидированы архаические правовые нормы, обеспечивавшие неприкосновенность и неотчуждаемость феодальной собственности — фидейкомиссы, майораты, право «мертвой руки»; вводился гражданский брак, женщины уравнивались в правах с мужчинами при завещании наследства. Все религиозные ордена и корпорации были упразднены и их имущество конфисковано. Правительство Цизальпинской республики, вынужденное под давлением острых финансовых трудностей приступить к распродаже образовавшегося таким образом фонда «национальных имуществ», не позаботилось о том, чтобы привлечь на свою сторону крестьянство и мелкобуржуазные слои: церковные земли прибрали к рукам французские военные поставщики, должностные лица, спекулянты и отчасти крупная буржуазия.
Этими мерами ограничивались в основном социальные преобразования в республиках. Бонапарт и его преемники на посту командующего французской армией в Италии устраняли всякую возможность проведения революционных преобразований, которые отвечали бы интересам народных масс. Делая ставку на богатых собственников, которых он хотел превратить в главную опору французской гегемонии в стране, Бонапарт стремился не допустить дальнейшего подъема демократического и республиканского движения и обуздать тех революционно настроенных патриотов, чей голос все громче раздавался в Милане.
В первые же месяцы после падения старых порядков в Северной и Центральной Италии в итальянском патриотическом движении наметились два направления. К одному (олицетворявшемуся Пьетро Верри, Мельци, Греппи, Марескальки) принадлежали те патриоты, которые, желая видеть Италию свободной и независимой, надеялись добиться этой цели постепенно и с помощью умеренных методов. Эти люди были, по красноречивому признанию Мелькиорре Джойя, «менее врагами аристократии, чем друзьями плебса»[55]. Те из них, кто предлагал провести социальные преобразования в интересах масс, руководствовались не столько искренним сочувствием низам, сколько желанием избежать революционных катаклизмов.