В XX в. в Европе было много гражданских войн: в 1918–1920 гг. в России, в 1936–1939 гг. в Испании, в 1946–1949 гг. в Греции и в Югославии в годы Второй мировой войны и сейчас. Во всех указанных случаях страна и все население участвовали в конфликте, где каждый из двух лагерей основывался на своих ценностях (или на том, что они считали таковыми), в справедливость которых они верили иногда до фанатизма, и где каждая из сторон обладала достаточными силами для надежды на победу. В подобных условиях идеологического «перегрева» и относительного равновесия конфликт принимал форму настоящей войны, ведущейся на фронтах и в тылу с участием регулярных армий, снабженных всеми имеющимися видами оружия, — конфликт, исход которого решался на поле боя. В силу указанных характеристик гражданские войны чрезвычайно кровавы и военные действия часто превращаются в варварство и зверства. Именно это происходило в России, Испании и Югославии.
Как бывший участник движения Сопротивления, я могу лишь согласиться с К. Павоне, когда он пишет, что взаимные обвинения в ответственности и жестокости «не должны заставлять забыть тех, кто видел в гражданской войне не только трагедию, породившую резню и скорбь, но также событие, с которым нужно гордо смириться во имя сделанного выбора и сознательного принятия всех последствий, связанных с этим выбором». Однако, последовавшие выводы Павоне оставляют меня в недоумении. «С этой точки зрения можно изменить существующее осуждение: это было именно неотъемлемое напряжение “гражданского” характера конфликта, что позволяет переоценить типичные негативные элементы войны как таковой»[532]. И, несмотря на чувства, которые я испытываю к памяти Ф. Вентури, не могу согласиться с его утверждением, которое цитирует и под которым подписывается К. Павоне, а именно «гражданские войны — это единственные войны, в которых стоит сражаться»[533]. На самом деле мнение историка не должно совпадать с мнением бывших бойцов. Читая красочные воспоминания ветеранов Верденской операции[534], не следует забывать, что это была бессмысленная резня. Сомневаюсь, что все участники движения Сопротивления согласны с формулировкой «сострадание мертво», если толковать ее только как констатацию факта и пристрастие, на что, кажется, указывает контекст. Действительно, жалость может исчезнуть, но это чувство может и усилиться в период несчастья, и именно в терминах «истории сострадания» Габриеле Де Роза и католическая историография определили отношение духовенства и Церкви к оккупированной немцами Италии[535]. Светский человек, такой, как Б. Кроче, возможно, хотел сказать нечто подобное, когда одновременно утверждал, что «мы не можем не называть себя христианами».
Попробуем обосновать с помощью фактов проблему движения Сопротивления как гражданской войны. Для этого у нас есть великолепные исследования, как, например, недавняя работа Лутца Клинкхаммера[536], которая вышла в свет после труда Клаудио Павоне[537], но на которую лишь в редких случаях ссылаются в данной дискуссии и не всегда корректно.
Первая мысль, выдвигаемая большинством исследователей[538], заключается в том, что движение Сопротивления действовало только на определенной части страны, оккупированной немецкими войсками. В освобожденных районах противодействия союзникам со стороны фашистов не было, за исключением ряда изолированных, спорадических и единичных случаев отчаянных акций партизан во Флоренции и в Турине, в то время как подобные акции должны были бы происходить во время безжалостной гражданской войны, когда оба лагеря действовали бы, исходя из своих ценностей и надеясь на победу. Некоторые руководители Итальянской социальной республики, например Паволини, подумывали об организации очагов сопротивления в тылу войск союзников, но речь идет о совершенно нежизнеспособном проекте[539].
536
В 1993 г. Л. Клинкхаммер опубликовал работы:
537
538
См.:
539
Эта информация взята мной из доклада Франко Де Феличе «Identite e storia della Repubblica. Per una politica della memoria nell’Italia di oggi», произнесенного на недавнем конгрессе (Рим, 26–27 июня 1997 г. —