На следующий день Петере нанес мне ^неожиданный визит. Он привез с собой Муру. Был день его рождения (ему было тридцать два года), а так как он предпочитал не получать подарки, а дарить сам, в виде праздничного подарка он привез Муру. Но не только поэтому его визит был одним из самых волнующих моментов моего заклю чения. Петере был в настроении, склонном к воспомина ниям. Он сел напротив меня за маленький столик около стены и начал рассказывать о своем революционном прошлом. Он сделался социалистом в пятнадцать лет, перенес изгнания и всякие преследования. Я слушал урывками. Мура, стоявшая позади Петерса напротив меня, бесцельно перебирала книги на небольшом столе перед зеркалом. Она поймала мой взгляд, вынула записку и сунула ее в книгу.
Меня охватил ужас. Легкий поворот головы — * Петере все мог увидеть в зеркале. Я как можно незамет нее кивнул головой. Но Мура, казалось, думала, что я не видел, и вновь повторила все сначала. Сердце мое замер ло, и на этот раз я заживал, как эпилептик. К счастью Петере ничего не заметил, в противном случае судьба Муры была бы решена. О моей судьбе он не сказал ничего нового, кроме сообщения о приготовлениях, сде ланных для суда надо мной, но обращался со мной чрезвычайно любезно, несколько раз осведомился как обращаются со мной часовые, регулярно ли я получаю письма Муры и нет ли у меня какихлибо жалоб. Затем, извинившись за свой короткий визит ввиду срочной рабсь ты и пообещав еще раз привезти Муру, он уехал. Мы с Мурой едва перекинулись несколькими словами, но у меня теперь была надежда. Как только они ушли, я бросился к книге — это был Карлейль, «Французская революция» — и вынул записку. В ней было всего шесть слов: «Ничего не говори — все будет хорошо». Всю ночь я не мог заснуть. На следующий день снова приехал Петере. Его второе посещение объяснило первое. На этот раз его сопровождала не Мура, а Аскер, шведский гене ральный консул, обаятельный, большого ума человек, работавший день и ночь для нашего освобождения. Пе тере прямо приступил к делу. Нейтральные дипломаты выражали тревогу относительно моей судьбы. Их сильно обеспокоили слухи, что я расстрелян, что меня подверга ли китайским пыткам. Поэтому он привез шведского генерального консула, чтобы тот убедился лично: 1) что я жив, 2) что со мной хорошо обращаются. Мой разговор с Аскером был ограничен. Мы должны были говорить по русски, а он плохо знал язык. Более того, ему не было разрешено говорить о моей судьбе. Удостоверившись, что я не голодаю и не подвергаюсь пыткам, он ухитрился сказать, что для меня делается все, что только возможно, и затем ушел.
На следующее утро большевистская пресса передала сообщение, что в то время, как буржуазная пресса рас пространяет по всему свету слухи об ужасных пытках, которым я подвергаюсь, я сам, отрицая это, сообщил шведскому консулу, что со мной обращаются крайне любезно.
Мое интервью с Аскером было все же не вполне удовлетворительно. Тот факт, что ему не р^Решилн говорить о моем деле, меня приводил в>^ние. Я не боялся больше за свою жизнь, но в«Р°етн0СТЬ °уяблич™ го суда и 1гоодо;1жительного заключения влияли еще
сильнее, чем прежде, на мой рассудок. Мои опасения еще усилились опубликованными на другой день в «Из вестиях» разоблачениями Маришна, французского аген ia. Они были в форме открытого письма к Пуанкаре и в резких выражениях разоблачали контрреволюционную деятельность союзных агентов в России. Хотя мое имя не было упомянуто в этом письме и хотя я никогда не принимал участия в деятельности, которая оттолкнула Маршана от родины, большевистская пресса ухватилась за возможность вылить всю грязь на мою голову. Еще раз меня называли зачинщиком всего того, что было и чего не было, и архипреступным дипломатом. Думаю, я мог бы считать себя польщенным. Я был самый моло дой из союзных представителей. И все же был выделен для одиночного заключения в Кремле, а мое имя фигу рировало в каждой газете как вожака всех союзных представителей. Сомнительно, чтобы обращение боль шевиков со мной, столь сильно различное наедине и публично, определялось только политическими причина ми. Я знал их более близко, чем любой из союзных представителей. Я почти до самого конца противился интервенции. Необходимо было использовать все средства и дискредитировать заранее все данные, кото рые я мог привести против них. Американские чиновни ки, гораздо больше меня замешанные в разоблачениях Маршана, избегли не только ареста, но даже оскорбле ний. Большевики знали, что президент Вильсон, как историк, помнил Наполеона и весьма равнодушно отно сился к русской политике союзников. Большевики реши ли не делать ничего, что могло бы повлиять на его отношение к этой политике.