Содержался весь этот немалый аппарат власти — речь идет только о столичной зоне, которая представлена в материалах надписей, — за счет, как следует полагать, урожая с тех самых больших полей, которые обрабатывались привлекавшимися для этого из пригородных районов земледельцами-чжун. Судя по всему, урожай с этих полей был рентой-налогом с обрабатывавших их земледельцев — не исключено, что для этого по жребию или по очереди выделялись общинники из пригородных поселений, находившихся под властью вана и входивших в столичную зону. Этот урожай был тем самым избыточным продуктом, без наличия которого протогосударство как таковое не могло бы возникнуть и существовать. Редистрибуцией этого продукта, как и всего прочего (прежде всего ремесленного), занималась администрация столичной зоны, во всяком случае представители двух первых ее категорий. Обе они, как и третья, не говоря уже о самом ване, его семье и челяди, существовали главным образом за счет этого продукта, все остальное лишь немногое добавляло к главному — урожаю с больших полей столичной зоны.
Мало, практически вовсе нет сведений в гадательных надписях о бытовой и хозяйственной культуре земледельцев, о крестьянской общине. Можно почти с полной уверенностью считать, что шанская община как таковая существовала, что именно ее представители, — а не чужеземцы, наемники либо неполноправные, как это нередко бывало с храмовыми землями на Ближнем Востоке, — обрабатывали поля, используя казенные орудия. Эта уверенность основана на следующем. Во-первых, в надписях нет ни слова о чужеземцах и неполноправных, не говоря уже о рабах или наемниках, которые могли иметь отношение к обработке земли. На земле работали шанские крестьяне-чжун, полноправные общинники. Чужеземцы же из числа пленников, о которых много говорится в надписях, в лучшем случае могли использоваться (пока не подошел день очередного торжественного принесения их в жертву в честь того или иного предка) на тяжелых работах, например по расчистке земли для пашни. Во-вторых, поселения-и, исчислявшиеся в Шан, судя по надписям, сотнями, — это, скорей всего, и были общины. Во всяком случае специальный анализ термина «и» позволяет сделать такое предположение, не говоря уже о том, что с начала эпохи Чжоу об общине земледельцев есть много материалов и существование ее не может быть подвергнуто сомнению. Впрочем, тем же знаком «и» (поселение) обозначались и столичный центр, и другие шанские города, в первую очередь центры региональных подразделений, структура которых была более сложной, чем у обычной деревенской крестьянской общины.
Обращает на себя внимание специфика духовной культуры и мировоззрения шанцев. Традиционное первобытное мифологическое мышление, столь ярко и явственно проявлявшее себя в расписной керамике Яншао, в период господства луншаньско-луншаноидной серии культур, видимо, стало приходить в упадок, о чем можно судить по характеру археологических находок (отсутствуют свидетельства о существовании сколько-нибудь заметной мифологии). На стадии раннего бронзового века (фаза Эрлитоу-Эрлиган) следов культовой практики и мифологического мышления также обнаружено крайне немного — нет изображений божеств или героев, остатков культовых сооружений. Разумеется, нельзя утверждать, что ничего подобного в представлениях протошанцев не было вовсе. Речь идет о том, сколь незначительное место оно занимало, особенно если сравнить предшанский Китай (Эрлитоу-Эрлиган) с самыми ранними протогосударственными образованиями на Ближнем Востоке, в Индии или Америке, где культу богов и героев, многочисленным мифическим сказаниям и изображениям отводилось бесспорное центральное место в изделиях, обнаруживаемых археологами, как и во всей бытовой и праздничной культуре народов.
Аньянский этап явился еще одним важным шагом, очередной ступенью в развитии теперь уже шанской духовной культуры в этом же направлении. Роль божеств, во всяком случае наиболее признанных и уважаемых, играли умершие предки правителей. О героях говорить не приходится — о них нет данных, как нет (или крайне мало) и мифологических сюжетов в многочисленных изображениях. Наконец, что весьма существенно, отсутствуют храмы и храмовые комплексы, вместо них — храмы-алтари в честь все тех же умерших предков-ди, шан-ди. В надписях вместо сведений о богах фиксируется существование «сверхъестественных» природных сил (дождь, ветер, гора, река). Причем шанцы поклонялись и приносили жертвы не столько обожествленным духам природных сил, сколько самим этим грозным силам как таковым, которые, как им казалось, следовало задобрить, дабы избежать неприятностей. И это в то время, когда аньянская фаза продемонстрировала резкий качественный скачок во многих важных сферах не только материальной, но и духовной культуры. И хотя некоторые мифологические мотивы были запечатлены в круглой каменной шанской скульптуре, в резьбе и орнаменте на бронзовых сосудах, в целом мифология в аньянской культуре Шан занимала на удивление незначительное место. Ритуалы и религиозные верования, культы и мировоззренческие представления были до предела демифологизированными. Явственно преобладал рационализированный ритуал, ярче всего проявлявшийся во взаимоотношениях с обожествленными предками-ди: мы — вам (уважение), вы — нам (заботу и поддержку). Очень важную роль играл ритуальный церемониал. То и другое свидетельствовало об определенной специфике религиозных представлений, о практицизме мировоззренческого комплекса в целом.
С этой особенностью духовной культуры и менталитета шанцев связана еще одна особенность — своеобразная историческая амнезия. Китай, как известно, страна истории. Тем необъяснимей тот странный факт, что в шанских надписях отсутствуют сведения об историческом прошлом шанцев. Упоминаются лишь имена предков, но даже намека нет на их деяния, на предания старины или на заметные события в прошлом (хотя бы в недавнем — например, в связи с перемещениями коллектива шанцев либо какой-то его части). В том, что такие перемещения были (причем сравнительно недавно, перед правлением У Дина), сомнений нет — надписи датируются временем У Дина и позже, но не ранее, да и в раннечжоуских главах «Щуцзина» немало сказано о перемещении иньцев при Пань Гэне, предшественнике У Дина. Перемещения в данном случае упомянуты лишь как очень наглядный пример исторической амнезии, ибо об этом-то шанцы должны были вспомнить и хотя бы раз, хоть в каком-либо контексте что-то сказать. Но нет сомнений, что шанцы могли, также хотя бы кратко, рассказать о деяниях столь уважаемых ими предков-ди, дабы прославить их в назидание потомкам. Ничего этого в надписях на шанских костях нет, а количество расшифрованных текстов не оставляет сомнений в том, что это не случайность.
Истории для шанцев как бы не существует. Быть может, именно потому, что нет развитой мифологии, а в те далекие времена и на том протоисторическом уровне мышления все исторические события, деятели и герои так или иначе обретали форму мифологических. Можно сказать более осторожно: где-то на бытовом уровне низших слоев общества, в традиционных повествованиях сказителей то и другое (история и мифология), возможно, все же существовали, играя определенную роль в формировании культурной памяти и традиций народа, но в официальной практике Шан, в сакральных текстах эпохи этого нет. Создается впечатление, что шанские верхи нарочно хотели забыть, вычеркнуть из памяти предания старины и связанную с ними героическую мифологию в отличие, скажем, от индоариев в бассейне Ганга, где высшие варны свято хранили в памяти все, связанное с прошлым. Только ради благополучия сегодняшнего дня они постоянно общались с умершими и обожествленными ими предками-ди, шан-ди, считавшимися, как уже говорилось, всемогущими и потому заменившими собой всех богов и мифических героев.
Такого рода нарочитая историко-мифологическая амнезия, быть может, как-то связана с загадкой происхождения шанцев аньянской фазы: шанские правители-ваны быстро ассимилировались в монголоидной среде аборигенов (если предположить, что они были потомками мигрантов, прибывших в бассейн Хуанхэ на боевых колесницах с аксессуарами неизвестной китайскому неолиту и раннему бронзовому веку развитой урбанистической цивилизации), не желали вспоминать о прошлом и вели себя в этом смысле наподобие древнерусских Рюриковичей. Разница лишь в том, что в отличие от Рюриковичей они все же вспоминали о своих далеких полу-реальных—полу-мифических предках-предшественниках, но безо всякой конкретики, без реминисценций — только имя и место в генеалогическом ряду.