Эта неприличная нота, которая подверглась осуждению благоразумных людей всех стран, делала Питту мало чести; она показывала более заносчивости, чем образования, и доказывала, что для соискания общего уважения новое правительство должно одержать еще неимоверно много побед, потому что нынешнее правительство Франции уже имело на своем счету немало блистательных побед, но, видно, нужны были еще большие.
Первый консул не смутился. Желая воспользоваться выгодным положением, доставленным ему в глазах всех держав его умеренностью, он отвечал коротко и твердо, но уже не письмом к королю, а депешей на имя министра иностранных дел лорда Гренвиля. Припоминая вкратце первые военные действия, он в весьма умеренных выражениях доказывал, что Франция взялась за оружие только с целью сопротивления заговору, замышленному всей Европой против ее безопасности.
«Но, — продолжал он, — к чему все эти воспоминания? Нынешнее правительство готово прекратить войну;
неужели ей не будет конца, потому что тот или другой был зачинщиком? А если не желают, чтобы она была вечной, не пора ли положить конец и этим беспрестанным упрекам? Вероятно, никто не надеется уговорить Францию возвратить престол Бурбонам; можно ли в таком случае делать намеки, какие позволяет себе Англия? А что сказали бы, если бы Франция вздумала требовать от Англии восстановления на престоле дома Стюартов, сошедшего с него только в прошлом веке?
Но оставим эти раздражающие вопросы, — продолжал Первый консул. — Если вы, подобно нам, оплакиваете бедствия войны, то заключим перемирие, назначим город, например, Дюнкерк, или другой, какой вам угодно, пусть в нем сойдутся уполномоченные для переговоров; французское правительство предлагает Англии паспорта для министров, которых последняя уполномочит».
Это спокойствие произвело действие, какое обыкновенно производит хладнокровный человек на разгневанного: лорд Гренвиль возразил нотой, превосходившей первую заносчивостью и необдуманностью. В этом ответе английский министр старался скрасить прежние опрометчивые слова о доме Бурбонов, говорил, что война ведется не за них, а за безопасность всех правительств, и снова объявлял, что военные действия будут продолжаться безостановочно.
Более нечего было и говорить. Бонапарт сделал все, что мог: полагаясь на свою славу, он не побоялся предложить мир, предложил его без большой надежды, но добросовестно, и этой попыткой доставил себе выгоду, открыв Франции и английской оппозиции безрассудное пристрастие Питта. Счастлив был бы Наполеон, если бы всегда умел с могуществом столь же благоразумно соединять и расчетливую умеренность!
Ответ Австрии был пристойнее, хотя подавал на мир не больше надежды. Эта держава, не воображая, что Первый консул, при всем своем расположении к миру, согласился отказаться в ее пользу от Италии, решилась продолжать войну; но, зная Кастильонского и Риволий-ского победителя, зная, что с таким противником трудно надеяться на победу, не хотела совершенно закрыть себе путь к дальнейшим переговорам.
Австрия как будто условилась с Англией насчет формы ответа. Император 15 января 1800 года отвечал Первому консулу депешей [министра иностранных дел] Ту-гута к Талейрану. В сущности, содержание ее было сходно с нотами английского кабинета. Говорили, будто войну ведут только для предохранения Европы от всеобщего потрясения, что очень рады расположению Франции к миру, но спрашивают: что может быть гарантией ее нового отношения? Сознавались, однако, что под управлением Первого консула можно было надеяться на большую умеренность во внутренних и внешних делах, на большее постоянство в видах на будущее, большую точность в исполнении обещаний, и что из этого последует больше поводов к прочному и долговременному миру. Таким образом, ожидали счастливого поворота; наконец, не говоря этого прямо, давали понять, что когда этот поворот будет вполне совершен, тогда и подумают о переговорах.