Массена владычествовал над народом и армией своей непоколебимой твердостью. Уважение, которое внушал к себе этот герой, разделявший с солдатами их ужасный хлеб, живший с ними под неприятельским огнем и переносивший, кроме физических страданий, и все заботы управления с неослабным мужеством, — это уважение удерживало всех в повиновении. Над отчаявшейся Генуей властвовало величие его души.
Впрочем, надежда все еще поддерживала осажденных. Несколько адъютантов Массена с огромным риском пробрались сквозь блокаду неприятеля и принесли отрадные новости. Например, они узнали, что Первый консул отправляется в поход и уже переходит через Альпы. Но с 20 мая в Генуе не получали известий. Десять или двенадцать дней, проведенных в таком положении, показались столетиями, и все с отчаянием спрашивали друг друга: «Возможно ли, чтобы генерал Бонапарт в десять дней не прошел расстояния, отделяющего Альпы от Апеннин?» Зная его, все говорили: «Или он уже победил, или побежден; если он не появляется, это значит, что он пал в своем отважном предприятии». Другие утверждали, что Бонапарт смотрит на Лигурийскую армию как на корпус, приносимый в жертву великой операции, что он желал только удержать Меласа в Апеннинах, а достигнув этого, он и не подумает больше о Генуе и будет стремиться к более великой цели. «Так что же, — говорили генуэзцы и даже французские солдаты, — нас приносят в жертву славе Франции, пусть так. Но теперь эта цель достигнута, неужели хотят, чтобы мы погибли все до единого? Пусть бы еще на поле битвы, с оружием в руках, но от голода, от болезней — этого не будет! Настала пора сдаться».
Некоторые солдаты в отчаянии переломали свои мушкеты. В то же время открыли заговор, затеянный людьми, доведенными страданием до крайности. Массена обратился к солдатам с прокламацией; он напоминал им об обязанностях воина, состоящих столько же в перенесении лишений и страданий, сколько в преодолении опасностей. Он ставил им в пример офицеров, которые ели ту же пищу и ежедневно у них на глазах падали мертвыми. Он говорил, что Первый консул идет к ним на выручку со значительной армией, что сдаться теперь означало бы потерять все плоды многомесячных усилий. «Еще несколько дней, может быть, только несколько часов, — говорил он, — и вы будете освобождены, оказав отечеству чрезвычайную услугу!»
При каждом шуме, при каждом отдаленном гуле полагали, что это грохочут пушки Бонапарта. Однажды показалось, что пальба раздалась у Бокеты, неистовая радость овладела всеми, сам Массена поспешил на вал. Тщетная надежда! То была гроза. Все снова впали в мрачное уныние.
К 4 июня оставалось на человека только по две унции отвратительного пойла, приготовленного из крахмала и какао. Надо было сдавать город, нельзя было довести несчастных людей до того, чтобы они пожирали друг друга. К тому же солдаты считали, что сделали все, что требовалось от их мужества. Массена разделял чувства своих солдат, хотя явно их не обнаруживал, но он полагал, что долг его до тех пор не будет выполнен до конца, пока он не дойдет до последней точки сопротивления. Когда последние две унции хлеба, приходившиеся на брата, были съедены, настал срок сдачи. С горечью в сердце Массена наконец решился.
Генерал Отт прислал к нему парламентера, поскольку австрийцы вынуждены были так же торопиться с окончанием дела, как и французы. Некоторые историки полагают, что предложения генерала должны были открыть Массена истину. Но, разумеется, он знал, что через пару дней к нему придут на выручку, но и этих двух дней у него уже не было. «Дайте мне, — говорил он генуэзцам, — продовольствия на два дня, даже на один, и я спасу вас от австрийского ига, спасу мою армию от горькой необходимости сдаться!»
Наконец 3 июня Массена был вынужден приступить к переговорам. Начали с мысли о капитуляции, но Массена отверг это предложение с такой решительностью, что далее о нем не смели и заикаться. Он настаивал на том, чтобы войско его могло выступить с оружием в руках, со всеми обозами, распущенными знаменами, с правом, при переходе линии осаждающих, служить и сражаться. Гарнизон пропустить соглашались, но требовали, чтобы он сам сдался в плен. Австрийцы боялись, что с таким вождем гарнизон, выйдя из Генуи направится к Савон-не, соединится там с корпусом Сюше и отважится на какое-нибудь опасное предприятие в тылу барона Мела-са. Чтобы успокоить негодование Массена, ему признались в этом лестном для него предположении. Но он не хотел о нем и слышать. Тогда потребовали, чтобы гарнизон удалился морем. На это и подобные предложения Массена отвечал угрозой, что силой пробьется сквозь австрийские линии.