Он не добавлял, что ему только позволили надеяться на дунайские провинции, но не обещали их, и что если русская нация, обманутая придворными слухами, приняла надежду за твердое обязательство, он должен винить в этом себя, свою несдержанность и даже слабость, ибо сумел подчинить себе свое окружение, лишь пообещав ему то, чего не мог исполнить. Было очевидно, что если не прийти ему на помощь и не дать того, на что он неосторожно позволил надеяться, Александр будет жестоко обижен и в душе его затаится глубокая рана, вечно кровоточащая, а значит, вскоре могут воспоследовать новые войны.
Коленкур, отнеся досадные донесения из Парижа на счет недоразумения и мрачной подозрительности Толстого, сумел вернуть некоторое спокойствие душе императора Александра. Тот в конце концов рассердился на самого Толстого и на его неуклюжесть и объявил Колен-куру, что если обнаружит, что Толстой, как некогда Морков, вновь пытается рассорить два двора, то преподаст разительный урок тем, кто берется ему мешать вместо того, чтобы старательно служить. Император Александр оказался весьма чувствительным к чудесным подаркам из севрского фарфора, присланным в Санкт-Петербург, уступке пятидесяти тысяч ружей и приему русских кадетов во французский флот. Но ничто не трогало это сердце, полное единственной страсти, кроме предмета самой этой страсти. Дунайские провинции или ничего – вот что было написано на его лице и в его душе.
Коленкур объявил Наполеону, что российский двор, хоть и глубоко обиженный, воевать не станет, но если ему не предоставить того, что он, по праву или без оного, льстит себя надеждой получить, на него более рассчитывать нельзя.
Возвратившись из Санкт-Петербурга, генерал Савари подкрепил донесения Коленкура своими свидетельствами с множеством подробностей и утвердил Наполеона в мысли, что он может всецело привязать к себе императора Александра и удержать его для всех своих планов, какими бы они ни были, посредством уступки на Востоке. Решившись в середине февраля покончить с испанскими Бурбонами, Наполеон больше не колебался и решился заплатить берегами Дуная за новую державу на берегах Эбро и Тахо, которую, как он считал, он вскоре обретет.
Несомненно, это было наилучшее решение, какое он мог принять: ибо хоть и было весьма досадно собственноручно подвести русских к Константинополю, или, по крайней мере, приблизить к цели их извечных притязаний, нужно было проявить последовательность и принять условия, на которых это предприятие стало бы возможным. Следовало отдать одну-две провинции на Дунае, чтобы обрести право свергнуть с трона Испании одну из старейших династий Европы и возобновить по ту сторону Пиренеев политику Людовика XIV. К тому же, если отдать русским Молдавию и Валахию без Болгарии, то есть остановить их на берегах Дуная, а австрийцам в то же время дать Боснию, Сербию и Болгарию, поставив их у русских на пути, зло не казалось таким уж большим. Прекрасной компенсацией для Франции стали бы Албания и Морея, и вынужденная уступка русским оказалась бы не слишком высокой ценой за альянс с ними. Каждодневные речи императора Александра и Румянцева не оставляли никаких сомнений в их согласии на такие условия.