Такими придирками было заполнено множество нот, а Наполеон заполнил ими и долгую беседу с Бубной. Он предоставил посланнику аудиенцию 14 июня, а ноты подписали и вручили 15-го. Маре сопроводил их личным письмом Меттерниху: тон письма даже противоречил цели, каковой предполагалось достичь, ибо Наполеон хотел выиграть время, а надменный тон вовсе для этого не годился. В письме министр вменял потерю времени в вину Меттерниху, неуклюже сетовал на то, что так мало продвинулись к 15-му числу, притом что перемирие было подписано 4 июня (будто Бубна не находился во французской штаб-квартире с последних чисел мая). Наконец, относительно выраженного Меттернихом желания приехать в Дрезден Маре, даже не увиливая, отвечал почти невежливо, что вопросы еще недостаточно созрели, чтобы встреча Меттерниха с министром иностранных дел или с Наполеоном могла принести пользу, какой от нее ожидают, а потому надо надеяться на встречу позднее.
Таковы были ответы, которыми пришлось довольствоваться Бубне и которые отправили Меттерниху в Прагу. Требовался день, чтобы добраться до столицы Богемии, и день, чтобы вернуться, и если бы Меттерних и Наполеон потратили три-четыре дня на принятие решения, всё равно пришлось бы объясняться не раньше 20 июня. Но и французской дипломатии было бы, разумеется, дозволено потратить несколько дней на составление текста конвенции, и еще несколько дней могли бы уйти на сбор полномочных представителей, а значит, имелась возможность дотянуть до 1 июля, ни о чем не договорившись с европейской дипломатией.
В то время как в переговорах Наполеон намеревался только терять время, в осуществлении своих обширных военных замыслов он, напротив, старался использовать время сполна. Первоначально, надеясь на альянс с Австрией или ее нейтралитет, он рассчитывал выдвинуться до Одера и Вислы, чтобы отбросить русских на Неман и оттеснить их восвояси, отделив от пруссаков. Нынешние приготовления производились в предположении войны с Австрией, и планы не могли остаться прежними, ибо при выдвижении к Одеру он оставил бы на флангах и в тылах австрийские армии. Намечая будущую линию обороны, Наполеон мог теперь выбирать только между Эльбой и Рейном и предпочел Эльбу. Отступление на Рейн означало оставление европейских территорий еще более унизительное, чем жертвы, которых от него требовали ради мира. Оно означало оставление не только союзных Саксонии, Баварии, Вюртемберга и Бадена, но и ганзейских городов и Вестфалии с Голландией, ибо при отходе на Рейн оставалась неприкрытой даже Голландия. И как требовать в договоре протектората над Рейнским союзом, который невозможно будет оборонять при отходе на Рейн? Как притязать на ганзейские города, Вестфалию и Голландию при невозможности оккупировать их? Помимо этих доводов, решающих в политическом отношении, существовал довод, столь же сильный в моральном и патриотическом отношении. Отступление на Рейн означало согласие на перенос театра военных действий во Францию. Разумеется, пока неприятель не перешел через Рейн, можно было считать, что война ведется за пределами Франции; но страна оказывалась так близко, что наверняка пострадали бы пограничные провинции. Кроме того, Наполеон не мог быть уверен, что если он одержит победу в верховьях Рейна, не будет прорвана одна из позиций ниже по течению. И тогда война захватит Францию, а он из положения завоевателя, сражавшегося за мировое господство, перейдет в положение подвергшегося вторжению и вынужденного сражаться за сохранение собственного дома. Прискорбное намерение сохранить ганзейские города и Рейнский союз допускало, как мы видим, только один выход — оккупацию и оборону линии Эльбы.