Агата возвратилась скоро.
— Он все-таки ушел. Уж я искала, искала молитвенник, как вы мне велели, а нашла вот что. Все проповедники что-нибудь оставляют, когда уходят, крестик с мощами или образок. Так они за гостеприимство благодарят. А это вот я нашла на распятии в изголовье его кровати. В подарок оставил или просто забыл?
Служанка положила на стол, на белую простыню длинную нитку четок, какие носят на поясе капуцины. Каждые двенадцать крупных, выточенных из черного дерева бусин отделял от следующих двенадцати череп из потемневшей кости, схожий своим желтовато-коричневым цветом с настоящим черепом, вынутым из могилы, и потому особенно правдоподобный. Мадам де Фержоль подержала четки в руках, рассмотрела их и бережно положила обратно на стопку простынь.
— Возьми их, Ластени, — сказала она дочери.
Но стоило девушке взять четки, как у нее задрожали пальцы, и она выронила их из рук. Должно быть, черепа напугали излишне впечатлительную Ластени.
— Пусть лучше они будут вашими, мама, — проговорила она.
Вещая, вещая дрожь! Иногда наше естество оказывается проницательней разума. В тот момент Ластени не догадывалась, отчего задрожали ее нежные пальцы. Верная Агата и вначале этой истории, которой даже имени нет, и после ее завершения не сомневалась, что четки, которые перебирал зловещий капуцин, хранили след его тлетворного влияния — словом, были подарком наподобие перчаток Екатерины Медичи[19], хотя, конечно, неграмотная служанка не читала исторических хроник и даже не слышала о такой королеве. Но если говорить проще, она была уверена, что четки монаха отравлены, заражены.
Отец Рикюльф не вернулся и в полдень. Агата оказалась права. В церкви Святого Себастьяна у исповедальни собралась целая толпа, но прихожане ждали напрасно. Капуцин исчез. Жители городка были возмущены. А когда, вопреки обычаю, местный священник был вынужден сам сказать проповедь перед повечерием в день Святого Воскресения, приверженцы старинных традиций возмутились еще больше. Однако странное исчезновение монаха недолго занимало горожан. Что долговечно в этом мире? Дождь дней, падающих капля за каплей, постепенно смыл их гнев, как смывает осенний дождь опавшую листву. В особняке де Фержолей привычная жизнь, чью неторопливую монотонность нарушило появление отца Рикюльфа, возобновила свое неспешное течение. Ни мадам де Фержоль, ни Ластени с тех пор не упоминали о капуцине. Не упоминали, но, может быть, все еще размышляли о нем? Одному Богу известно. История, которой даже имени нет, — темная история. Ясно одно, что капуцина было трудно забыть, и так же трудно было понять, отчего он производил такое сильное впечатление. Все сорок дней своего пребывания в доме он держался с баронессой и ее дочерью ровно, холодно, сдержанно и учтиво, постоянно выказывал рассудительность и самообладание. В то же время всегда был замкнут и непроницаем. Тщетно мадам де Фержоль принималась расспрашивать монаха о его прошлом и настоящем, тщетно пыталась вызнать, где он родился и где воспитывался. Светский такт заставил ее отступиться. Перед ней был не человек, а изваяние из мрамора — матовое, холодное, гладкое. Не человек — таинственный капуцин.
Капуцины восемнадцатого столетия отличались от капуцинов Средневековья. Они утратили былое смирение и святость. Они измельчали. В царствование Людовика XVI, как и в предыдущее царствование, неудержимое стремление к удовольствиям разрушало моральные устои и портило нравы, так что даже прославленные монашеские ордены — хотя за строгий устав их чтили и безбожники — изменили прежнему аскетизму. Обмирщение Церкви предшествовало революции, которая упразднила монастыри и ввергла монахов в пучину греха. Прочные основы были расшатаны прежде. Мадам де Фержоль вспомнила, что в Нормандии, в родном городке, где ее впервые пригласил на танец красавец барон в белой офицерской форме, она видела в одной гостиной довольно странного капуцина. Подобно отцу Рикюльфу, он пришел читать великопостные проповеди, но, несмотря на монашеский обет бедности и отречения, гордился своей исключительной красотой и не скрывал пристрастия к изысканности и щегольству. Ходили слухи, что он очень знатного рода; вероятно, по этой причине провинциальная аристократия, хотя все еще придерживалась строгих правил, отнеслась снисходительно к его немыслимому поведению. А он по-женски прихорашивался, умащивал духами бороду, вместо власяницы носил под грубой рясой шелковое белье и расточал дамам комплименты. Мадемуазель д’Олонд не раз замечала, что монах сидит за вистом или шепчет что-то даме на ушко в уголке гостиной, подобно римскому кардиналу из «Писем об Италии» Шарля Дюпати, которые все тогда увлеченно читали. Немало времени прошло с той поры, и, вероятно, всеобщая расслабленность и разложение за эти годы только увеличились, недаром революция вскоре выплеснет в выгребную яму скисшие сливки общества. Однако отец Рикюльф ничуть не походил на салонного капуцина в шелковом белье. Безнравственность восемнадцатого века словно бы не коснулась его. Средневековым было его имя, и он сам, казалось, пришел из Средневековья. Если бы он был таким же неподобающе светским монахом, мадам де Фержоль меньше корила бы себя за невольную неприязнь к нему. Но отец Рикюльф был иным, и баронесса не понимала, почему он внушает ей, так же как Ластени и Агате, явную беспричинную антипатию.