— Нет, не может быть, чтобы он ушел, — проговорила мадам де Фержоль.
— Был, и нет его. Растаял тихо и незаметно, как пар над кастрюлей, — настаивала Агата.
И она была права. Он действительно ушел. Мадам и мадемуазель де Фержоль не знали, а служанка и подавно, что капуцины всегда неожиданно покидают дом, где нашли приют. Капуцин уходит вдруг, так же, как приходит вдруг смерть или как является вдруг Господь. «Яко тать в нощи», — сказано в Евангелии. Капуцин уходит «яко тать». Входишь утром в комнату, где он гостил, а его и след простыл. Таков их поэтичный обычай. Шатобриан знал толк в поэзии, и вот что он писал о капуцинах: «Наутро их искали, но они уже исчезли, как внезапно исчезали святые ангелы, посещавшие дома праведников». Однако в тот момент, когда началась эта история, Шатобриан еще не написал свою апологию «Дух христианства», и мадам де Фержоль, у которой до сих пор гостили монахи менее поэтичных и менее аскетических орденов, привыкла, что вне церкви они люди обходительные и не покидают гостеприимных хозяев без должных благодарностей и поклонов. И все-таки, коль скоро мать и дочь и раньше не жаловали отца Рикюльфа, их в отличие от Агаты его скоропалительное исчезновение не возмутило. Ушел, и слава богу! Его присутствие все это время скорее стесняло, чем радовало их. Есть о чем печалиться! О нем и вспоминать не стоит.
Агата же была глубоко оскорблена. Отец Рикюльф вызывал у нее необъяснимое и непреодолимое отторжение, которое мы зовем антипатией.
— Наконец-то мы избавились от него! — снова заговорила служанка. — Может, зря я это говорю о божьем человеке. Но не могу молчать. Святая Агата! Не нравится мне этот капюшон, хоть он и не сделал мне ничего дурного. Он вовсе не похож на проповедников, что гостили у нас раньше, вежливых, ласковых, милосердных ко всем нам, грешным. Взять хотя бы премонстранта, помните, мадам, он был здесь года два назад? Какой приятный, милый человек! И одет во все белое с головы до ног, как невеста. Агнец! А отец Рикюльф перед ним сущий волк в своей темной рясе!
— Грешно осуждать ближних, Агата, — оборвала ее мадам де Фержоль и, следуя христианскому долгу, принялась вразумлять служанку, чтобы успокоить свою совесть и прежде всего убедить себя саму. — Отец Рикюльф — человек благочестивый и красноречивый проповедник. Пока он жил здесь, у нас не было ни малейшего повода упрекнуть его: он не согрешил ни словом, ни делом. Вы, Агата, напрасно так о нем думаете. Правда, Ластени?
— Вы правы, мама, — прозвучал ясный голосок Ластени. — Но не будьте слишком строги к Агате. Мы с вами тоже не раз говорили, что отец Рикюльф кажется нам каким-то непонятным и неприятным. Что же с того? Мы не осуждали, мы рассуждали… Вы, мама, такая храбрая и разумная, а к нему на исповедь не захотели пойти, так же как и я.
— Верно, мы обе согрешили, — стояла на своем суровая баронесса. Ее, как всех истинных янсенистов, беспрестанно мучили укоры совести. — Мы дали волю предубеждению, не преклонили колен перед святым отцом и тем самым уже осудили его в душе, а это грех. Нам следовало смириться.
— А я, мама, — возразила девушка с наивным изумлением, — все равно не смогла бы у него исповедоваться. Как мне себя пересилить, он мне внушал такой страх…
— Все о преисподней толковал. Ад не сходил у него с языка, — горячо вступилась Агата, стремясь оправдать боязливую Ластени. — Никто еще об адских муках столько не проповедовал. Его послушать, так никто не спасется. А вот у нас в Нормандии, давно еще, был священник, валонский августинец, которого называли отец Милость Божья, потому как он учил, что Бог — это любовь, и говорил только о рае. Святая Агата! Клянусь, отца Рикюльфа так никто не назовет.
— Хватит вам! Помолчите! — Мадам де Фержоль положила конец спору, оскорблявшему христианское смиренномудрие. — Если отец Рикюльф сейчас вернется — я все-таки не верю, что он мог уйти накануне Пасхи, — и услышит, что вы о нем злословите, вам будет стыдно. Хватит! Агата, раз вы настаиваете, что он ушел, поднимитесь к нему в комнату и посмотрите: возможно, он оставил на столе свой молитвенник, и это вас разубедит.
Агата поспешила наверх, с готовностью исполняя приказание госпожи. Мать и дочь остались одни в столовой. Они не сказали больше ни слова о таинственном капуцине. В сущности, добавить им было нечего, а долго рассуждать о нем не хотелось. Мадам и мадемуазель неторопливо вернулись к прерванной работе. Всякий залюбовался бы мирным домашним занятием мадам де Фержоль и Ластени. Они стояли в просторном зале с высоким потолком, над целым ворохом белья, белейшего — «прямо снег», по словам Агаты, — благоухавшего свежестью утренней росы и зелени так, что казалось, в нем затаилась душа сада, и в молчании, внимательно и аккуратно ровняли края простынь, разглаживали все складки, проводили по каждому сгибу своими прекрасными руками: мать — белыми, дочь — розовыми. Непохожие руки у двух непохожих друг на друга красавиц. Ластени-ландышу очень шло темно-зеленое платье — оно, словно листва, оттеняло прозрачную белизну лица-цветка. Грустным было лицо, и грустным казался пепельный оттенок легких волос, ведь раньше пеплом посыпали голову в дни скорби. Мадам де Фержоль с зачесанными наверх густыми черными волосами, на которые не лета, а невзгоды нанесли белилами резкие мазки, в строгом вдовьем чепце и траурном платье не уступала ей в красоте.
Агата возвратилась скоро.
— Он все-таки ушел. Уж я искала, искала молитвенник, как вы мне велели, а нашла вот что. Все проповедники что-нибудь оставляют, когда уходят, крестик с мощами или образок. Так они за гостеприимство благодарят. А это вот я нашла на распятии в изголовье его кровати. В подарок оставил или просто забыл?
Служанка положила на стол, на белую простыню длинную нитку четок, какие носят на поясе капуцины. Каждые двенадцать крупных, выточенных из черного дерева бусин отделял от следующих двенадцати череп из потемневшей кости, схожий своим желтовато-коричневым цветом с настоящим черепом, вынутым из могилы, и потому особенно правдоподобный. Мадам де Фержоль подержала четки в руках, рассмотрела их и бережно положила обратно на стопку простынь.
— Возьми их, Ластени, — сказала она дочери.
Но стоило девушке взять четки, как у нее задрожали пальцы, и она выронила их из рук. Должно быть, черепа напугали излишне впечатлительную Ластени.
— Пусть лучше они будут вашими, мама, — проговорила она.
Вещая, вещая дрожь! Иногда наше естество оказывается проницательней разума. В тот момент Ластени не догадывалась, отчего задрожали ее нежные пальцы. Верная Агата и вначале этой истории, которой даже имени нет, и после ее завершения не сомневалась, что четки, которые перебирал зловещий капуцин, хранили след его тлетворного влияния — словом, были подарком наподобие перчаток Екатерины Медичи [19], хотя, конечно, неграмотная служанка не читала исторических хроник и даже не слышала о такой королеве. Но если говорить проще, она была уверена, что четки монаха отравлены, заражены.
IV
Отец Рикюльф не вернулся и в полдень. Агата оказалась права. В церкви Святого Себастьяна у исповедальни собралась целая толпа, но прихожане ждали напрасно. Капуцин исчез. Жители городка были возмущены. А когда, вопреки обычаю, местный священник был вынужден сам сказать проповедь перед повечерием в день Святого Воскресения, приверженцы старинных традиций возмутились еще больше. Однако странное исчезновение монаха недолго занимало горожан. Что долговечно в этом мире? Дождь дней, падающих капля за каплей, постепенно смыл их гнев, как смывает осенний дождь опавшую листву. В особняке де Фержолей привычная жизнь, чью неторопливую монотонность нарушило появление отца Рикюльфа, возобновила свое неспешное течение. Ни мадам де Фержоль, ни Ластени с тех пор не упоминали о капуцине. Не упоминали, но, может быть, все еще размышляли о нем? Одному Богу известно. История, которой даже имени нет, — темная история. Ясно одно, что капуцина было трудно забыть, и так же трудно было понять, отчего он производил такое сильное впечатление. Все сорок дней своего пребывания в доме он держался с баронессой и ее дочерью ровно, холодно, сдержанно и учтиво, постоянно выказывал рассудительность и самообладание. В то же время всегда был замкнут и непроницаем. Тщетно мадам де Фержоль принималась расспрашивать монаха о его прошлом и настоящем, тщетно пыталась вызнать, где он родился и где воспитывался. Светский такт заставил ее отступиться. Перед ней был не человек, а изваяние из мрамора — матовое, холодное, гладкое. Не человек — таинственный капуцин.
19
Екатерину Медичи (1519–1589), жену французского короля Генриха II, и ее парфюмера-флорентийца обвиняли в отравлении перчатками Жанны д’Альбре, королевы Наваррской, матери будущего Генриха IV Бурбона.