Капуцины восемнадцатого столетия отличались от капуцинов Средневековья. Они утратили былое смирение и святость. Они измельчали. В царствование Людовика XVI, как и в предыдущее царствование, неудержимое стремление к удовольствиям разрушало моральные устои и портило нравы, так что даже прославленные монашеские ордены — хотя за строгий устав их чтили и безбожники — изменили прежнему аскетизму. Обмирщение Церкви предшествовало революции, которая упразднила монастыри и ввергла монахов в пучину греха. Прочные основы были расшатаны прежде. Мадам де Фержоль вспомнила, что в Нормандии, в родном городке, где ее впервые пригласил на танец красавец барон в белой офицерской форме, она видела в одной гостиной довольно странного капуцина. Подобно отцу Рикюльфу, он пришел читать великопостные проповеди, но, несмотря на монашеский обет бедности и отречения, гордился своей исключительной красотой и не скрывал пристрастия к изысканности и щегольству. Ходили слухи, что он очень знатного рода; вероятно, по этой причине провинциальная аристократия, хотя все еще придерживалась строгих правил, отнеслась снисходительно к его немыслимому поведению. А он по-женски прихорашивался, умащивал духами бороду, вместо власяницы носил под грубой рясой шелковое белье и расточал дамам комплименты. Мадемуазель д’Олонд не раз замечала, что монах сидит за вистом или шепчет что-то даме на ушко в уголке гостиной, подобно римскому кардиналу из «Писем об Италии» Шарля Дюпати, которые все тогда увлеченно читали. Немало времени прошло с той поры, и, вероятно, всеобщая расслабленность и разложение за эти годы только увеличились, недаром революция вскоре выплеснет в выгребную яму скисшие сливки общества. Однако отец Рикюльф ничуть не походил на салонного капуцина в шелковом белье. Безнравственность восемнадцатого века словно бы не коснулась его. Средневековым было его имя, и он сам, казалось, пришел из Средневековья. Если бы он был таким же неподобающе светским монахом, мадам де Фержоль меньше корила бы себя за невольную неприязнь к нему. Но отец Рикюльф был иным, и баронесса не понимала, почему он внушает ей, так же как Ластени и Агате, явную беспричинную антипатию.
И все же думали или нет мадам де Фержоль и ее дочь о капуцине? Трудно предположить, что не думали. Он был окружен тайной, а тайна быстрей всего завладевает человеческим воображением. Тайне поклоняются народы, перед тайной замирает наше слабое сердце. О, если вы хотите, чтобы ваша возлюбленная никогда к вам не охладела, не обнажайте перед ней души, будьте скрытны, даже целуя и лаская ее. Отец Рикюльф был непонятен мадам и мадемуазель де Фержоль, когда гостил у них; еще непонятнее он стал, когда ушел. Пока он жил в доме, они по крайней мере надеялись, что в конце концов разгадают его, но пропавший капуцин стал неразрешимой загадкой, а неразрешимые загадки долго терзают ум.
Мадам де Фержоль ничего не узнала о нем стороной: прошло время, но ей так и не удалось пролить свет на то, откуда пришел монах, появившись у них однажды вечером, и, тем более, куда он ушел однажды утром, внезапно исчезнув из их дома и из их жизни. В Евангелии сказано: «Не знаешь, откуда приходит и куда уходит» [20]. Сам он ничего не рассказывал — монашествовал, видно, в каком-то дальнем монастыре и, как все францисканцы, которых неверующие презрительно именуют «бродягами», странствовал по всей стране. Сорок дней он проповедовал в их городке и не говорил, куда намерен отправиться дальше. Сгинул, «как прах, взметаемый ветром» [21]. Жители городка, потрясенные его красноречием, не слышали, чтобы где-нибудь в округе поднялся вечером на церковную кафедру странный монах или утром прошел по улице, потому что величественная фигура в залатанной рясе и надменное лицо не могли остаться незамеченными и не вызвать интереса. К этому человеку можно отнести слова нашего знаменитого поэта, сказанные о другом страннике: «Он и в лохмотьях был властитель!» Коль скоро слух об отце Рикюльфе умолк, он, надо полагать, скитался довольно далеко отсюда, иначе о нем бы непременно разнеслась молва, и, судя по выражению его глаз, необязательно добрая.
Оставил ли он где-нибудь еще по себе дурную славу? На вид он был молод, хотя некоторые люди только кажутся молодыми, нося в себе чудовищ древности. Но возможно, никто до сих пор не замечал в нем дурного, так неужели страх перед ним зародился впервые здесь, в этом городке, в душе несчастной Ластени де Фержоль? При виде него она дрожала как лист на ветру, а с его исчезновением почувствовала облегчение и радость. «Мой злой гений» называет обыкновенно молодая девушка того, кто ей неприятен; Ластени не называла так монаха лишь потому, что ее речи, равно как и ей самой, недоставало живости. Милая, хрупкая, слабая от природы, мадемуазель де Фержоль была счастлива, что избавилась от присутствия человека, внушавшего ей неодолимый, хотя и беспричинный ужас, будто нацеленное на нее заряженное ружье. Теперь ружья поблизости не было, и Ластени радовалась, но можно ли назвать ее радость подлинной? Отчего не просияло ее скорбное личико, отчего тонкие брови все чаще сдвигались от тайной заботы? Всегда печальная, она прежде так не беспокоилась. Мадам де Фержоль как истая нормандка неизменно сохраняла присутствие духа и здравомыслие. Она смотрела на других свысока, не обращала внимания на мелочи и потому не вглядывалась пристально в свою мечтательницу дочь, не замечала, как на чистый лоб Ластени, словно на гладь печальных вод, набегает рябь морщинок; но Агата, верная служанка Агата, заметила. Прозорливости ей прибавила глубинная ненависть к «фертову капуцину», как она называла монаха, чтобы не согрешить и не сказать «черного слова». Мадам де Фержоль, напротив того, утратила зоркость — оставаясь преданной женой, точнее, безутешной вдовой, она так и не стала настоящей матерью. Будь Агата не нормандкой, а итальянкой, она бы заподозрила, что у капуцина «дурной глаз». Пылкие итальянцы признают лишь любовь и ненависть. Если они не знают, в чем причина несчастья, то объясняют его колдовским сглазом, «jettatura». Подобно астрологам, уверенным, что наша судьба зависит от неуловимого движения светил, итальянцы считают человеческий глаз счастливой или злотворной звездой. Агата унаследовала от предков иные суеверия. Она верила в порчу и тайное ведовство. «Этот капюшон», от которого «ее воротило», вполне мог оказаться колдуном и наслать порчу на Ластени. Почему же на Ластени, такую милую и невинную? Да именно потому, что милая и невинная. Дьявол творит зло по злобе своей и больше всего ненавидит невинных. Падший ангел завидует ангелам, пребывающим в Божьей славе. Агата считала Ластени ангелом, который и на земле всегда предстоит Богу.
Мысль о порче заставила пожилую служанку спрятать черные четки с черепами. Она не забыла, как задрожали пальцы Ластени, прикоснувшись к ним, и считала, что священные четки осквернены монахом. Все очищается в огне, и благочестивая Агата сожгла четки, хотя знала, что порчи с Ластени этим не снимешь. Порчу насылает преисподняя, где пылает неугасимый огнь; как ожог въедается в плоть, так порча все глубже вгрызается в душу. Вот о чем думала суеверная Агата, когда прислуживала за столом и стояла в фартуке с широким нагрудником позади мадам де Фержоль, перекинув через руку салфетку и держа у груди тарелку. Она с тревогой замечала, что Ластени, сидевшая напротив матери, ничего не ест и день ото дня становится все бледней. Нежная красота юной девушки как будто поблекла. Не прошло и двух месяцев после исчезновения отца Рикюльфа, а зло, посеянное им, дало всходы. По мнению Агаты, дьявольское зерно прорастало. Конечно, печаль Ластени сама по себе не вызывала страха и беспокойства — девушка всегда грустила, ведь она родилась в этой проклятой, ненавистной Агате дыре, куда солнце и в полдень не заглянет, и живет здесь с матерью, которая ей словечка ласкового не скажет, все горюет об умершем муже. «Не будь меня, — думала Агата, — бедняжка не улыбнулась бы ни разу и никто так бы никогда не увидел ее хорошеньких зубок. Да только теперь это никакая не грусть, а порча. У нас в Нормандии говорят: порча что предсмертная корча!» Так рассуждала она сама с собой. Мысль о порче засела у нее в голове, и хотя Агата старалась скрыть свои чувства, тревога и ужас невольно звучали в ее частом вопросе: «Вам нездоровится, мадемуазель?» На что Ластени отвечала, едва шевеля побелевшими губами: «Все хорошо, я здорова». Девушки, хрупкие стоики, если им плохо, неизменно отвечают, что ничего не случилось. Страдание — удел женщины, она обречена на страдание, готова к нему и так рано с ним смиряется, так безропотно к нему привыкает, что уверяет, будто беды нет и в помине, хотя та давно пришла.
20
«Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким рожденным от духа» (Евангелие, Иоан. 3:8).