Жиль Баталия не отличался красноречием. Детство он провел в ландах Тайпье с овцами и до старости говорил с ошибками, которых я не привожу. Вместо «с аппетитом» он говорил «с петитом», вместо «победитель» — «побегитель» и был свято уверен, что и при написании нужно придерживаться такой же орфографии. Но скажу по чести, владей он лучше ораторским искусством, его рассказ не произвел бы большего впечатления.
Слушатели думали не о рассказчике, они думали о ворах, которые отрубили руку своему сообщнику и утащили его с собой.
— Лихое дело! — сказал Керкевиль, который и сам любил отчаянные поступки, потому как энергии у него было хоть отбавляй.
— Я вернулся в лавку, — продолжал Баталия, — и долго смотрел на руку, отпиленную, очевидно, той же самой пилой, какой пилили ставень. Я внимательно изучал эту любопытную руку, которая — клянусь! — вовсе не была рукой грубого мужлана. И вот тогда-то заметил кольцо, оно повернулось камнем внутрь, когда рука вцепилась в решетку. Камень этот и есть тот самый изумруд, господин маркиз, который вы заметили. Он и впрямь слишком хорош для меня, согласен. Я и не ношу его каждый день, а надеваю лишь изредка в надежде, что встречу — чем черт не шутит, а вдруг повезет? — владельца, у которого он был украден, а владелец, вполне возможно, поможет мне опознать вора.
Жиль Баталия закончил свою историю, а заодно покончил и с недобрыми насмешками старого Пон-Лабе. Бакалейщик, по выражению англичан, «срезал» маркиза. Все, а за столом на «собрании трех сословий» сидело человек двадцать, взволнованные, полные любопытства, хотели посмотреть на кольцо поближе и передавали из рук в руки имевший столь необычную историю изумруд: кольцо не спеша двигалось вокруг стола. Наконец оно добралось до соседа мадам де Фержоль, сидевшего слева от нее настоятеля траппистской общины, ведущей в те времена отшельническую жизнь в Брикбекском лесу, а в наши дни давно уже вернувшейся в свой монастырь. Известно, что настоятели траппистов освобождены от обета молчания, какой соблюдают простые монахи-трапписты, и им дано право выходить за пределы монастыря, когда того требуют интересы общины. Митры у них из простой шерсти, жезлы деревянные, но на соборах они по старшинству идут сразу после епископов. Отец Августин направлялся к траппистам в Мортань, в Сен-Совёре он остановился проездом; граф де Люд, желая оказать почтение местной праведнице, баронессе де Фержоль, упросил его принять участие в обеде и за столом усадил их рядом. Из двадцати приглашенных только отец Августин и суровая баронесса де Фержоль остались совершенно равнодушны к изумруду, совершавшему путешествие по кругу. Отец Августин взял не глядя кольцо из рук графа де Керкевиля, своего соседа с другой стороны, и протянул его госпоже де Фержоль с особой серьезностью человека, который помимо собственной воли вынужден принимать участие в детской игре. Но мадам де Фержоль, настроенная еще более серьезно, даже не протянула руки к кольцу. Когда же ее высокомерно-рассеянный взор случайно упал на него, она вдруг вскрикнула, будто сраженная насмерть, и потеряла сознание.
Она узнала кольцо своего мужа, подаренное ею Ластени.
Обморок мадам де Фержоль поверг в оцепенение гостей графа де Люда, до того они были изумлены. Однако из почтения, смешанного с неким страхом перед этой суровой женщиной, ни один из них не решился впоследствии заговорить с ней о ее внезапной слабости, свидетельствующей, что в жизни баронессы есть какая-то трагедия. Все языки были и остались немы. Придя после довольно продолжительного обморока в сознание, баронесса тем же вечером вернулась в Олонд. Ее вновь терзали мучительные, сродни разъедающим язвам, сомнения, и напрасно прикладывала она к своему изъязвленному сердцу болеутоляющие компрессы — кровотечения они не останавливали. Сердце баронессы точила новая язва: ее дочь, дочь благородного де Фержоля, могла полюбить вора — вора, который в конце концов отпилил себе ту самую руку, что была повинна в преступлениях… Разъедающий баронессу рак разрастался, и с ним нельзя было обойтись, как обходятся с раком телесным, которому жертвуют частью плоти ради целости остального, не пораженного недугом тела.
— Неужели мука моя никогда не кончится, Господи?! — простонала она. — Неужели боль моя будет вечной?
И, вцепившись себе в волосы, выдирая клочья их на впалых висках, мадам де Фержоль повалилась перед распятием, несчастная, распинаемая на кресте своих мук жертва. В эту минуту к ней вошла Агата, ее спутница на крестном пути, которой исполнилось уже восемьдесят пять лет, но, если бы можно было поддерживать силы горем, ей хватило бы его и до ста лет, и прошелестела едва слышным призрачным голосом:
— Преподобный отец-настоятель брикбекских траппистов просит принять его, сударыня.
— Проси, — ответила мадам де Фержоль.
XIII
Баронесса еще только поднималась с колен, опираясь на молитвенную скамеечку, а отец Августин уже вошел в комнату. Он почтительно поклонился хозяйке, и сразу стало заметно, что немолодой, суровый и благочестивый монах чем-то взволнован. По всей видимости, настояние неотложного долга принудило его явиться в Олонд с несвойственной ему поспешностью.
— Сударыня, я привез принадлежащее вам кольцо, — начал монах без всяких околичностей, даже не присев, несмотря на приглашающий жест баронессы. — Вы узнали его вчера, и я назову вам имя человека, который… который потерял его вместе с рукой, — добавил он с печальной торжественностью.
Мадам де Фержоль, услышав его слова, невольно вздрогнула. Отец Августин протянул ей кольцо, но она не взяла его — не могла коснуться оскверненного и поруганного кольца, стократ оскверненного и стократ поруганного, снятого с отпиленной руки вора.
— Имя! — с трудом выговорила она.
— Сударыня, — начал монах, — в монашестве имя человека, который составил несчастье вашей жизни, которого вы, наверное, сотни раз проклинали, — отец Рикюльф из ордена капуцинов, живший в вашем доме во время поста двадцать пять лет назад.
Услышав это имя, баронесса де Фержоль побледнела, будто на нее дохнула смерть, но не сдалась и, собрав все силы несгибаемой души, задала вопрос, мучительнейший вопрос, от которого зависела вся ее жизнь.
— Вы только имя хотели мне сообщить, отец мой? — спросила она, глядя на него пронзительным взором своих бездонных глаз, пред которым ее дочь, несчастная Ластени, всегда опускала свои.
— Я все расскажу вам, сударыня, ибо и он рассказал мне все, примирившись с Господом на пепле, на котором предписано умирать всем монахам нашего ордена и на котором несколько дней тому назад он умер. Поцеловав распятие, которое я поднес к его губам в этот последний и священный час, он признался, что был единственным виновником трагедии и ваша дочь неповинна в совершенном грехе.
— Значит, о господи! Значит, я… — выдохнула баронесса де Фержоль, озаренная, будто вспышкой молнии, прозрением, обнажившим перед ней всю ее жизнь.
— Не мне судить вас, сударыня, — прервал ее траппист с подобающим его сану достоинством. — Я пришел пролить бальзам утешения на вашу благочестивую душу: ваша дочь чиста, и незримый ангел-хранитель, которого Господь посылает каждому из нас, всегда оставался рядом с ней, взирая на нее невинными бессмертными очами.
Монах замолчал, удивленный, что благая весть не преисполнила душу этой богобоязненной женщины радостью. Он не подумал об угрызениях совести, что мертвой хваткой вцепились в могучую душу несчастной баронессы: ведь она поверила в виновность Ластени и, поверив, медленно и жестоко умертвила ее.
— Ах, отец мой, благая весть пришла ко мне слишком поздно, — с трудом проговорила мадам де Фержоль. — Я убила Ластени. Священнослужитель, в чей грех я не хотела верить, совершил над ней худшее, нежели убийство, коснувшись ее кощунственными руками. Он осквернил ее, надругался над ней, а убить ее предоставил мне. И я убила ее. Я довершила начатое им преступление, убила свою дочь.
Баронесса стояла, склонив голову, казня себя. Она вынесла себе приговор. Монах понял ее нестерпимую муку и преисполнился к ней той жалостью, какой у нее недостало для Ластени. Присев, он заговорил с поистине божественным милосердием. Он сказал баронессе, что страдания ее превысили человеческую меру, что она стала жертвой заблуждения, в которое точно так же, как она, впал бы любой на ее месте, и рассказал, как совершил свое преступление Рикюльф.