В те времена сведения о таинственных явлениях, о которых теперь известно каждому, были еще очень скудны и поверхностны, хотя и теперь мы можем их только констатировать, по-прежнему не зная причин. Так вот Ластени была сомнамбулой, как леди Макбет, но мадам де Фержоль никогда не читала Шекспира. Приступы сомнамбулизма случались у нее редко, поэтому ни мать, ни Агата ничего о них не знали, но одним из приступов воспользовался отец Рикюльф, обнаружив спящую Ластени ночью на той самой лестнице, где она в детстве любила мечтать. Демон одиноких ночей соблазнил его, и он совершил над ней преступление, о котором несчастное дитя и не ведало, погруженное в глубокое забытье. Он один ответит в Судный день перед Господом за свое злодеяние. Вот только зачем, совершив преступление, он снял с ее руки кольцо? Потому ли, что был уже вором, которому впоследствии отпилят руку? На этот вопрос нет ответа. Наш вопрос тонет в таинственной бездне, именуемой «человеческая натура». Бывает, что сомнамбулы дарят иной раз свои кольца, но это ровно ничего не значит. Я сам знал одну юную девушку, которая была сомнамбулой и отдала кольцо человеку, совершившему над ней такое же преступление, какое совершил Рикюльф над Ластени, после чего она добровольно вышла замуж за ужасного жениха из своего сна, несмотря на то что он внушал ей непреодолимый ужас. Она хранила ему верность до самой смерти, хоть и краснела от стыда.
Мадам де Фержоль жила очень замкнуто в маленьком городке в Севеннах, она и слыхом не слыхивала ни о каком сомнамбулизме. Рассказ монаха ошеломил ее. Изверг, что вторгся в ее жизнь и в жизнь ее дочери, высосал их, как вампир, совершил чудовищное преступление и потом опустился до воровства, вызывал у нее такое омерзение, что она утратила дар речи. Аристократка возобладала в ней над оскорбленной матерью, и мысль о том, что Рикюльф был вором, внушала баронессе куда больший ужас, чем даже надругательство, трусливо и подло совершенное над ее спящей дочерью. Вплоть до того, что на миг она усомнилась, было ли одно надругательство усугублено другим. Но брикбекский настоятель уверил ее, что отпиленная рука в самом деле принадлежала капуцину Рикюльфу и что несчастный действительно был одним из самых страшных разбойников своего времени. Агата встретила капуцина, когда он спускался по ступеням лестницы, на которой совершил преступление. Пройдя мимо Распятия, что стоит у городских ворот, вышел на большую дорогу. Ни один порок, что кипел в большом котле революции, готовой затопить мир, не миновал его. В эту тяжкую годину и Церковь заслуживала гонений, чтобы вновь омыться кровью мученичества. Когда Рикюльф, став преступником, перестал быть монахом ордена капуцинов, вполне возможно, вышел из ордена и революционный капуцин Шабо [30]… Но у Рикюльфа перед Шабо было то преимущество, что он потом раскаялся. После многих лет разбойной жизни бывший монах постучался однажды вечером в брикбекскую обитель, он был в отчаянии и раскаивался так, как могут раскаиваться только страстные, сильные люди. «Если вы прогоните меня, — сказал он настоятелю, — то столкнете в ад, откуда я вышел».
— И тогда мы с братьями вспомнили, что орден траппистов всегда давал приют преступникам, избегшим людского суда. Мы открыли ему ворота нашей обители и затворили их за ним, укрыв от земного правосудия во имя небесного милосердия! Отец Рикюльф был из тех, кто ни в чем не ведает предела. Он прожил среди нас не одни год, искупая свои грехи самым искренним покаянием.
— И умер святым, не правда ли? — с едкой иронией прервала настоятеля возмущенная мадам де Фержоль, но тут же опомнилась и совсем другим тоном спросила: — Отец мой, неужели вы верите, что подобного человека могут впустить в Царство Небесное?
— Я знаю одно, — ответил милосердный монах, — последние годы этот человек жаждал туда войти и умер как праведник.
— Если он в раю, то я отказываюсь от рая; я не хочу оказаться там вместе с ним, — проговорила мадам де Фержоль, и голос ее звенел одержимостью фанатизма.
Баронесса не приняла смиренной помощи кроткого монаха, но он не оставил попечением жестокосердную. Не раз и не два приходил он к ней в Олонд, надеясь пробудить в ее пламенно верующей душе более христианские чувства. Но не преуспел. Баронесса его не слышала. Весть о том, что ее дочь была безгрешна, еще ярче разожгла в душе баронессы пламя ненависти к «извергу», и это пламя выжгло все другие чувства. Бог, может, и простил его, но она не простила! И не простит никогда! Не хочет его прощать! Да, она стала одержимой, одержимой ненавистью. Отец Августин пытался целительным бальзамом милосердия уврачевать изъязвленную страстями душу, как уврачевал добрый самарянин раны «идущего из Иерусалима в Иерихон» [31], но на все увещевания аббата баронесса твердила, что монаху-иуде, поправшему гостеприимство, нет прощения. Прошло несколько дней, и ненависть породила весьма необычное желание в душе мадам де Фержоль, но сколь бы ни было оно странным, страстные души его поймут: ненависть возбудила в ней постыдное любопытство, и она нашла средство его удовлетворить…
Сведущая в церковных обычаях и обрядах, баронесса знала, что монахов-траппистов хоронят без гроба в открытой могиле и все братья изо дня в день бросают туда по лопате земли, пока не покроют покойника слоем в шесть пядей, которого каждому из нас, увы, достаточно. И вот она пожелала увидеть труп ненавистного Рикюльфа. Ненависть сродни любви — она жаждет видеть… «Умер он не так давно, — думала она. — У святых лица не такие, как у обычных смертных. Когда раскапывают могилу и снимают крышку гроба, то видят умиротворенный лик, который иногда даже источает сияние, свидетельствуя, что бывший его обладатель пребывает ныне в блаженстве. Я должна убедиться, обрел ли истинную святость этот бесчестный злодей, который однажды уже ввел в заблуждение мнимой святостью и вполне мог обмануть отца Августина своим раскаянием».
И, ни слова не сказав старушке Агате, она в один прекрасный день отправилась в Брикбек. Женщинам запрещено входить в обитель траппистов, их пускают только в церковь, и то по большим праздникам, но вход на кладбище, расположенное в поле за стенами монастыря, не заказан никому.
Баронесса без труда нашла могилу, которую искала. На кладбище никого не было, и последняя могила, выкопанная среди высокой травы, оказалась могилой Рикюльфа. Баронесса подошла к самому краю ямы и стала вглядываться в нее; глаза ненависти столь же зорки, что и глаза любви, — они видят все! — и мадам де Фержоль увидела на дне покойника. Комья земли упали и на голову, и на грудь, и на ноги погребенного, но еще не закрыли его целиком — во всяком случае, лицо можно было различить довольно ясно. Она узнала монаха, несмотря на поседевшую бороду и зияющие глазницы, из которых черви успели выесть глаза. Вдова позавидовала могильным червям: ей хотелось быть среди них… Она узнала дерзкий рот, который поразил ее еще в Севеннах, — создав его, Господь не скрыл, что он опасен, предупредил всех зрячих.
Баронесса стояла у могилы, позабыв о времени, и не отрываясь смотрела в яму, где медленно изгнивал человек, которым питалась ее ненависть, будто смотрела, как медленно истаивает солнце, опускаясь за горизонт летним вечером. Солнце и впрямь клонилось к закату, превращая ее черные одежды в багряные. Оно светило ей в спину, удлиняя ее тень, которая уже сошла на дно могилы. Внезапно рядом с ее тенью выросла еще одна, и чья-то рука легла ей на плечо. Мадам де Фержоль вздрогнула. Рядом стоял отец Августин.
— Это вы, сударыня? — спросил он скорее с печалью, нежели с удивлением.
— Я! — ответила она с такой полнотой чувства, что монах невольно вздрогнул. — Я пришла накормить свою ненависть.
— Вы — христианка, сударыня, а говорите не по-христиански. Смотреть на усопших с ненавистью — значит кощунствовать, мы должны чтить мертвых.
— Этого — никогда! — свистящим шепотом проговорила баронесса. — Я едва удержалась, чтобы не спрыгнуть в могилу и не растоптать его каблуками!
— Несчастная, — прошептал настоятель, — не в силах совладать с пожирающей ее ненавистью, она так и умрет, не изведав благодати прощения.
Баронесса и в самом деле вскоре умерла, ни в чем не покаявшись; найдутся, наверное, такие, что будут восхищаться ее гордыней; мы не из их числа.
30
Шабо Франсуа (1759–1794) — монах до революции, он затем расстригся, стал членом Законодательного собрания, занимая крайне левые позиции, и был казнен с группой Дантона.