Майк Гелприн История козлов
Гошу Защёлкина повязали на рассвете.
Кодла вломилась в квартиру, как обычно, по-революционному. Сначала, бодро протопав по лестнице пятью парами казённых говнодавов, кодла сосредоточилась у обитой ветхим дерматином двери. Затем старшой, утробно ахнув, отвесил этой двери залихватского пинка. Хлипкий замок сдался под революционным напором, и уже через пять секунд Гоша огребал по роже для профилактики.
— Попался, сука, — жизнерадостно оскалившись, сообщил старшой шестёркам. — Так, хату по-быстрому шмонаем, фраера — за рога и в стойло.
Следак оказался знакомым. Он был пламенным революционером, не выговаривал букву «л», вожделел к представителям своего пола и ненавидел диссидентскую мразь.
— Какие юди, — обрадовался Гоше следак. — Месье Защёкин! Попася таки, юбимый ты мой. А мы тут вонуемся, переживаем, можно сказать — куда, дескать, Защёкин наш юбезный пропа.
Следующие полчаса следак азартно уговаривал Гошу добровольно признаться. В случае признания он сулил роскошную камеру без клопов и гнид, а в противном — кокетливо кося дурным глазом, грозился заняться подследственным лично.
Защёлкин, как и подобает идейному инакомыслящему, включил несознанку и пошёл в отказ. Он не признал ни сопротивления синему террору, ни заговора с целью покушения на пахана, ни шпионажа в пользу Украины.
Под конец следак исчерпал запас весомых аргументов и потерял революционную выдержку.
— Ты меня доста, поня?! — заорал он, отбросив мужское кокетство. — Ну, ничего, я тобой займусь, козик. Поюбю тебя пыкой юбовью. В камеру его! К рецидивистам!
Рецидивисты, все трое, были сидельцами опытными, Защёлкину знакомыми, и встретили его как родного.
— Георгий Ильич, дорогой! — распахнул объятия Иван Абрамович Иванман, правый уклонист по кличке Пестель. Прозвищем Иван Абрамович был обязан привычке упоминать имя первого русского революционера к месту и без оного. — А мы всё гадаем, что же Георгия Ильича эти пестели никак изловить не могут.
— Я всегда сидел, — заговорил примостившийся на параше зиц-председатель Финт. — Я сидел при Вовке Картавом, потом при Ёське Кровавом. Ах, как я сидел при Ёське!
Финту было далеко за сотню, сколько именно не знал никто, включая его самого. Он был профессиональным председателем тайных обществ. Профессия досталась Финту по наследству — говорили, что его дедушка сидел чуть ли не при самом Трубецком. Тайные общества создавались, Финты неизменно их возглавляли, потом общества распадались, подпольщики спасались бегством, а Финтов волокли в каталажку.
— Это были лучшие дни моей жизни, — бормотал, шевеля нечистыми губами, Финт. — При Ёське я провёл на свободе не больше трёх месяцев. Я выдал замуж внучку, Голконду Евсеевну, и дал за ней крышку от фортепьяно, ещё птичку из фальшивого серебра и восемьдесят рублей, которые сожрала реформа. Я вас спрашиваю — где это всё? Где общество имени Бестужева-Рюмина? Где товарищество на вере а ля Муравьёв-Апостол? Где подпольная организация с радикальной платформой? Где организация с либеральной платформой? Где?..
— В Караганде, — прервал Финта правый уклонист. — Вот же заладит, старый пестель, — сказал он в сердцах. — Проходите, Георгий Ильич, проходите, голубчик.
— Здравствуйте, здравствуйте, — пробасил, протягивая руку, лже-историк Карломарксов. — Где мы с вами последний раз виделись, Защёлкин? Не на воркутинском ли лесоповале?
— Там, — подтвердил Гоша, устраиваясь на свободной шконке. — Сейчас, видимо, лесоповалом отделаться не удастся, Энгельс Фридрихович. Статьи шибко поганые. Шпионаж в пользу Украины шьют, да ещё заговор с покушением. На главного медвежатника.
— Ух, ты, серьёзные статьи, — привстал со шконки Карломарксов. — За одно покушение могут червонец припаять. И шпионаж серьёзный, не на Занзибар какой-нибудь или, там, США. Как думаете, Иван Абрамович? — обратился он к правому уклонисту.
— А пестель его знает, — искренне ответил тот. — Сейчас, с новой властью и синим террором, пестель разберёшься.
— При Никитке Болтливом я тоже сидел, — вступил с параши Финт. — Затем при Лёньке Бровастом. Сидел я при нём сиськи-масиськи.
Зиц-председатель замолчал и, задумчиво глядя на оконную решётку, предался ностальгии. Воспользовавшись образовавшейся тишиной, лже-историк приступил к любимому занятию — чтению лекций из курса несуществующей науки.
— Революция в России обречена на победу, — назидательно выпятив указательный палец, заявил Карломарксов. — С тех пор, как Алексашку Романова угораздило не вовремя отдать богу душу в Таганроге — обречена, господа. За без малого двести лет сколько их было, этих революций…