Старики смеялись и отвечали:
— Положись на Яхве, положись на солнце!
Так и было сделано. Они притащили полные ведра этой зловонной жидкости и вылили ее на остатки старого деревянного покрытия и разрозненные мраморные плиты.
Этой ночью в окрестностях Храма невозможно было дышать, и многие из нас боялись, что скоро совсем задохнутся. Однако утром, когда солнце обрушилось на Храм, вязкая масса растопилась, слегка задымилась и заблестела, как черное золото. На мгновение все замерли, ослепленные. Затем с оглушительным звуком взметнулось синее пламя.
Старики кричали от радости, пританцовывали и пели:
— Нефта! Нефта, глас Яхве!
Секундой позже пламя исчезло, мраморные плиты были сухими, но горячими, словно их просто нагрело солнце.
Это было такое волшебное и удивительное зрелище, что дети весь день бегали по улицам города, изображая глас Бога!
Ездра и его люди продолжили свою работу. Они изготовили новые священные предметы взамен тех, которые не взяли с собой. Левиты поставили светильник в священном зале, установили новый стол, окуренный ладаном, и сделали новые лампы для освещения Храма. Плотники, работавшие под их руководством, закончили двери, портики, позолоченные короны и эмблемы, которыми украсили фасад. Наконец в один из дней месяца ав Ездра объявил, что Храм очищен и готов принять наши песнопения.
Три дня и две ночи мы пели во весь голос, и слезы катились по самым задубевшим щекам. Улицы вибрировали от звуков лир, цитр и кимвал.
Мы совершили великое жертвоприношение, подобное тому, что предшествовало нашему уходу из Вавилона. Дым поднимался и покрывал новые крыши Иерусалима.
Огонь продолжал так мощно гореть в ночи, что мы не сразу осознали происходящее, когда на другом конце города раздались другие крики и взметнулось другое пламя.
Снаружи под стенами скакали и ревели всадники Гешема. Их было пять или шесть сотен, и они образовали огненную змею, извивающуюся по полям и холмам. Внезапно они выпустили в небо тучу огненных стрел.
Сначала это было очень красиво и походило на летящие по небосводу звезды. Но их огненный путь закончился на соломе наших кровель.
Взвились новые языки пламени. Новые крики и стоны разорвали воздух.
К утру больше половины заново отстроенных домов обратились в пепелища.
Яхезия был прав.
Кровь, огонь, слезы. Вот чем стал для нас Иерусалим.
Слезы Ездры омочили мою тунику. Слишком много было и слез, и криков, и ужаса, чтобы он мог плакать на людях. После катастрофы этой ночи он прибежал ко мне, как потерянный ребенок.
Я же ошеломленно застыла, почувствовав тело, которое я обнимаю. Ездра стал так хрупок, что я могла бы поднять его на руки. Неужели он верил, что одного его духа, одной только пламенной любви к Яхве будет достаточно, чтобы поддерживать в нем жизнь?
Возможно.
Но он был в гневе и на свой дух, и даже, не желая в этом признаться, на Яхве. Он бил себя по лбу футляром со свитком Моисея и, почти задыхаясь, повторял одни и те же вопросы:
— Лейла, почему Яхве наслал на нас такую беду? Чем мы провинились? Разве Храм не был очищен? Разве не следуем мы каждому правилу, каждой букве? Почему Он оставил нас в нашем бессилии? Лейла, в чем наша вина?
Что я могла ответить? Весь город плакал, как и он, не умея ответить на эти вопросы. Одни тушили пожары, другие ухаживали за ранеными. Повсюду оплакивали погибших.
И мне не хотелось искать объяснений.
Если каждый спрашивал себя, какую ошибку мы совершили, то во мне зарождался страх: не ошиблась ли я сама, толкнув Ездру на путь в Иудею. Я думала, что если кто-то из нас и должен был сегодня упасть на колени под грузом ответственности, так это я.
Но я отталкивала от себя эту ужасную мысль.
Как и каждый из нас, я хотела найти силы в гневе. И еще я хотела найти в Ездре ту силу и праведность, которых нам недоставало, чтобы Яхве мог наконец-то вознаградить нас.
А теперь мне оставалось только поддерживать Ездру насколько хватит сил.
Он был истощен непрерывными постами. Его руки превратились в сплошные кровавые раны, потому что он без устали таскал и грузил камни. Занозы, смешанные с пеплом, которым он посыпал себя, покрыли язвами его тело. Плечи были усыпаны гноящимися нарывами, ноги изодраны.
Но все раны его тела меркли по сравнению с тем хаосом, который царил в его мыслях. Напряжение, которое пришлось ему выдерживать во время очищения Храма, было ужасным. Новые священники, те, кого мы привели с собой, левиты и радетели веры — все стремились подчинить себе его волю и повлиять на его решения. У каждого было свое, глубоко обоснованное мнение, вот только мнения эти были противоположны. Они могли спорить с вечера до зари, увлекая нас за собой в лабиринты слов, которые столько раз повторялись, что теряли всякий смысл.