— Видишь, ты не любишь его! Я уже давно это заподозрила. В пустыне ты не любила его. Когда мы пришли в Иерусалим, ты не любила его. Чем больше становилось его величие, тем больше ты не любила его.
Зачем было спорить?
Я сказала ей:
— У этих женщин и детей там, за стенами города, нет другого прибежища, кроме их горя. Ты хочешь покинуть их?
— Ездра много раз повторял: таков Закон.
— Но это не твой Закон, Аксатрия! Ты же девушка из Загроса. Такая же иноплеменная, как и они!
— Ага! Тебе нравится напоминать мне это! Вот еще одна из причин, почему ты меня презираешь. И я знаю, уже давно! А вот Ездра никогда не давал мне этого почувствовать. Пусть Закон Яхве — это не закон моего народа, но мой закон — это Ездра.
— Аксатрия, ты бредишь! Разве ты не видишь, что Ездра ни разу не выразил к тебе свою привязанность, не то что любовь? Или ты не знаешь, что была и всегда будешь всего лишь его служанкой? Неужели ты не понимаешь, что, оставшись в Иерусалиме, ты растопчешь и свою жизнь, и свое достоинство? Ты будешь служить Ездре, пока он не выкинет тебя, потому что придет день, когда и среди служанок не потерпят иноплеменных. Разве ты не понимаешь, что, оставаясь в Иерусалиме с Ездрой, ты никогда не узнаешь любви, никогда не станешь женой, никогда не будешь иметь детей?
Вместо ответа она дала мне пощечину.
Она вытолкала меня из дома, крича, что это ревность говорит моим голосом.
С яростью тех, в ком слишком долго копились жажда мести, боль и страх, она выкинула мое скудное имущество из дома, который некоторое время был моим.
Вот так я стала отвергнутой, как другие.
Но я покинула Иерусалим не так, как другие. Пока я спорила с Аксатрией, Согдиам сделал все, чтобы в домах друзей узнали о том, что я ухожу.
Своей ковыляющей походкой он бегал от двери к двери.
— Лейла уходит к женщинам и детям за стенами города. И я ухожу с ней!
Его слова подействовали как горящий фитиль, поднесенный к маслу. Горе и стыд, копившиеся в сердцах с того дня, когда детей побили камнями, выплеснулись наружу.
Быстрее, чем об этом можно рассказать, были нагружены двадцать повозок и запряжены мулы. Бывшие мужья давали шатры, простыни и колья для шатров… Они давали и плакали, и если бы они могли — они отдали бы свои слезы вместо сладкого вина.
Еврейские жены несли и несли припасы.
Дети предлагали свою одежду и игрушки в память о тех, кто был их товарищами по играм.
Двое мужчин дали еще больше — самих себя. Пусть имена их будут записаны и пусть Яхве, будь на то Его воля, благословит их.
Это были Яхезия и Ионафан.
Случилось это так. Когда повозки выстроились в ряд за пределами городской стены, стало очевидно, что мне будет трудно вести их с помощью одного только Согдиама. Тогда Яхезия сказал:
— Я пойду с тобой. В любом случае я не смогу спокойно жить и работать в своей плотницкой мастерской здесь, в Иерусалиме, все время думая о вас.
Ионафан добавил со слезами на глазах:
— Моя жена где-то там, и я даже не знаю где. Вот уже три месяца, как она носит ребенка. Я не могу больше не видеть ее. Я не могу не узнать, будет у меня мальчик или девочка. Я пойду за тобой, Лейла.
Он повернулся к десяткам других, таких же, как он сам, и закричал:
— И вы тоже, идите с нами!
Они опустили головы и заплакали.
Но на протяжении следующих дней многие из них приходили в наш лагерь принести еду и обнять бывших жен и детей.
Потом Ездра постановил, что это запрещено. Никакой одежды, никакой провизии, никаких повозок. Ибо все, что находится в Иерусалиме, есть достояние народа Яхве, и это достояние не может служить пропитанием или посевным зерном для иноплеменных.
Прежде всего нам следовало собрать вместе всех женщин, вцепившихся в своих детей и разбросанных по земле Иудеи.
Некоторые уже пошли стучаться в двери своих отцов и братьев. Теперь они оплакивали свою судьбу и проклинали Иерусалим, самих себя и свое потомство: выйдя замуж за евреев, они стали нечистыми в домах своих отцов.
До первого осеннего дождя нам пришлось ходить по холмам в поисках женщин, которые прятались в кустах и ямах, словно газели, оберегающие своих детенышей.
Мы спустились к югу, где Ионафан нашел место для лагеря, достаточно просторное и сухое. Какой это был тяжкий труд! Поставить шатры, перевязать раны, собрать травы, чтобы лечить заболевших детей, принимать роды у беременных, накормить голодных… И уже начались ссоры, и ревность, и отчаяние…
Однажды в пасмурный день на нас наскочили всадники Гешема.