Только débonnaire (любезный – франц.) молодой иностранец, маркиз де Савиньон, оказывается достаточно опрометчив, чтобы скрестить с ним оружие.
– Говорят, Куони, – замечает он с самодовольным смехом на прекрасном немецком языке с лёгким налётом иностранного акцента, – что ты подумываешь отказаться от шутовской карьеры и вместо этого стать придворным.
– Это было бы просто, – отвечает шут, пожимая плечами, – ибо меж дураком и придворным разница лишь в названии.
– Ну да, ну да, – продолжает де Савиньон, – но задумайся на мгновение, принц среди дураков, и представь, что станет с Заксенбергом в твоё отсутствие. Его величество никогда не найдёт другого такого дурака!
– Если только он не назначит вас моим преемником, – следует наглый, язвительный ответ, который вызывает хихиканье среди тех, кто стоит вокруг, что заставляет тщеславного француза побледнеть от гнева.
– Ты, кажется, забываешь, господин дурак, – говорит он резко, – что обращаешься к маркизу де Савиньону, а не перебраниваешься с приятелем-паяцем!
Он ранил шута более глубоко, чем воображает, и гордая душа Куони переворачивается и корчится от боли под жгучим бичом презрительных слов маркиза, которые вновь напоминают ему о пропасти, что пролегает между ними в обществе. Но ничего этого не видно по его лицу, на котором медленно расплывается мягкая, снисходительная улыбка.
Только те, кто хорошо с ним знаком, замечают лёгкое сжатие его тонких губ, которое, как они знают, предвещает язвительную отповедь.
Наклонив голову и держась рукой за подбородок, он мгновение вроде бы равнодушно разглядывает де Савиньона через полузакрытые веки. Затем медленно и едва ли не скучая выдаёт ответ:
– Напротив, месье де Савиньон, забывчивость, мне думается, скорее в вашем роду, нежели в моём. Разве не вы сами, мой господин, однажды во время осады Ла-Рошели, – так рассказывают, – когда Rochellais (ларошельцами – франц.) была предпринята отчаянная вылазка, забыли, где шёл бой? Так что в своей рассеянности бешено поскакали на юг и к ночи очутились в Руайане, в добрых десяти лигах от места событий.
Теперь наступает очередь содрогнуться де Савиньону, и, когда всеобщий взрыв смеха встречает остроумное замечание шута, лицо француза приобретает сероватый оттенок, а зубы стискиваются от гнева; отмечая это, Куони безжалостно продолжает:
– Вы не находите здесь ничего смешного, мой господин? Зачем же смотреть так угрюмо?.. Ба! Вы наводите на меня скуку; от вас остроумия не больше, чем от устрицы молока!
И со снисходительным смехом, в котором имеется явный призвук непочтительности, шут удаляется, чтобы дать и другим испытать остроту своего языка, для которого, исключая короля, нет никого неприкосновенного.
С минуту француз провожает глазами высокую, хорошо сложённую фигуру, а затем, считая за лучшее притвориться равнодушным, пожимает плечами и, издав невесёлый смешок, проходит на балкон, чтобы отыскать в руках невесты бальзам для своего израненного духа.
В течение нескольких недель, которые следуют за той праздничной ночью, когда Куони фон Штоккен так тяжко оскорбил маркиза де Савиньона, эти двое заботливо избегают присутствия друг друга.
Гордый и тщеславный французский кавалер, похоже, не забывает об унижении, которому подвергся, и память об этом то и дело заставляет его пальцы стискивать украшенную драгоценными камнями рукоять миниатюрного кинжала, и чёрные клятвы отмщения возникают в его душе, лелеющей ненависть, которой он полон к шуту.
Но не только один его кинжал готов совершить убийство.
Опасные мысли мелькают в уме Куони, и однажды вечером, когда де Савиньон со спокойной в тот час душой сидит, повествуя фрейлейн Луизе о том, о чём ранее уже рассказывал ей несколько раз, он едва ли представляет себе, что из-за штор за его спиной два больших горящих глаза следят за ним, а сильная рука сжимает острый итальянский клинок.
Знай он только, что смерть так близко, на расстоянии вытянутой руки, его смех был бы менее весёлым, манеры – менее непринуждёнными, настроение – менее беспечным. Но он ничего этого не знает, и, должно быть, какой-то ангел оберегает его, ибо вооружённая рука, угрожающе поднятая, не опускается, – шут вкладывает в ножны свой кинжал и бесшумно удаляется тем же путём, каким пришёл.
Но по мере того, как стремительно пролетают недели и бракосочетание маркиза быстро приближается, странные и необъяснимые перемены в некогда беззаботном шуте всё более и более усугубляются. С каждым днём он, кажется, становится заметно худее, как если бы какая-то беспощадная болезнь терзала его тело изнутри и медленно подтачивала жизнь и силы. С каждым днём его бледные щёки оказываются бледнее, а под глазами образуются тёмные до черноты круги, вызывающие мысли о боли и страдании и бессонных ночах.
Более жалкой, горестной картины, чем являет собой бедный дурак, когда никого нет рядом, чтобы заметить его чувства, трудно было бы себе представить.
Между тем, однако, в Заксенбергском королевстве есть стоящие интереса другие и более важные дела, нежели тайные муки томящегося от любви шута. Ходят слухи о заговоре по свержению Зонсбекской династии, устроенном, как говорят, многими знатными господами, уставшими от своего молодого короля ЛюдвигаIV, который, кажется, слишком поглощён подражанием порокам двора своего французского кузена, чтобы уделять большое внимание делам государства и благоденствию своего народа.
Этот недостаток отнюдь не редок у королей, особенно молодых, поскольку монархи – всего лишь обычные люди, если снять с них порфиру. Господь, однако, благословил Людвига характером, который в некоторых вещах так же непоколебим и серьёзен, как слаб и легкомыслен в других; более того, дважды благословил его, одарив хитроумным и дальновидным слугой в лице Риттера Генриха фон Грюнхайна, капитана его гвардии.
Королю пришлось услышать о серьёзных вещах, о которых вынужден был сообщить этот господин, касательно недовольства части аристократии, рьяно подстрекающей народ к открытому мятежу, и решительная линия действий была намечена.
Однажды вечером, примерно через месяц после празднества, описанного в предыдущей главе, и за неделю до дня, назначенного для венчания Луизы фон Лихтенау, король пребывает в своём кабинете.
Вокруг стола группируются пятеро мужчин: двое старых и верных слуг прежнего короля, его отца, – герцог Отрау и граф фон Хорст; двое ещё во цвете лет – Риттер фон Грюнхайн, капитан его гвардии, и герр фон Рецбах, его министр; а пятый – не кто иной, как беспутный молодой аристократ фон Ронсхаузен, его фаворит.
На лицах этих шестерых мужчин мрачное и тревожное выражение, поскольку решено, что именно в эту самую ночь Заксенберг позаимствует ужасную страницу из французской истории, – перед рассветом в Шверлингене должно состояться бледное подобие Варфоломеевской ночи.