об этом несколько лет. Но грязные вилка и тарелка, когда ты приносишь еду ей в постель?
Она смеется.
– Можно подумать она не ест в столовке. Там вся посуда подозрительная.
– Да как они посмели! Они что не знают, что это Йель?
– Заткнись. Как в ЛА?
Я выглядываю в окно.
– Солнечно.
Отти стонет.
– Хорошие выходные? Что интересного?
– Мы играли с Вашингтоном вчера, так что половина их наших пошла на игру.
– Кто бы мог подумать, что ты футбольный фанат?
– Я бы сказал не фанат, а больше осведомленный негласными правилами, – я
откидываюсь на спинку своего стула, почесывая челюсть. – Несколько парней из «Хедрика»
устраивали вечеринку прошлой ночью. Я ходил с Брекином, – мой первый и самый близкий друг,
Брекин сбежал из небольшого городка в Техасе, и по какому– то странному стечению
обстоятельств – (1) гей и (2) мормон. Я не мог бы выдумать подобное, даже если бы попытался.
Он чертовски умный и читает так же жадно, как и Отэм. Я бы влюбился, если бы мое сердце уже
не было занято. – Классный день. Не знаю. А что ты делала?
– Вчера у Дикона была гонка, так что мы были на ней.
Дикон. Ее новый парень и, похоже, бог в команде по гребле.
Небольшой виток ревности греется внутри. Я не могу отрицать этого. Но по большей
части, он кажется классным парнем. Он – ирландец, и полностью ослеплен Отэм, так что он уже
мне нравится. Он даже написал мне на прошлой неделе, чтобы спросить, что ему стоит купить на
ее день рождения. Вербовка лучшего друга: умный ход.
– Я скучаю, – говорю ей.
– Я тоже скучаю.
Мы обмениваемся подробностями поездки на День Благодарения, обещаем друг другу
поболтать на следующей неделе и отключаемся.
Пятнадцать минут после разговора мне грустно.
Но потом я замечаю Брекина на своем пороге с Фрисби.
– Кто на этот раз? – спрашивает он.
Благодаря графину водки с тоником и марафона «Во все тяжкие» однажды ночью в моей
комнате, и он знает обо всем.
– Оба.
Он машет Фрисби.
– Пошли. На улице классно.
***
В моей жизни было несколько моментов, когда я думал, что ощущаю высшую силу в
действии. Первый раз, когда мне было шесть, а Хейли – три. Мое самое раннее, четкое
воспоминание, все, что перед ним – нечеткое: швыряние макаронами или разглядывание потолка
по ночам, пока родители читали мне сказку. Но это первое, каждая деталь которого, похоже,
отпечаталась у меня в мозгу. Мама, я и Хейли были в T.J. Maxx22. Стеллажи были установлены так
близко друг к другу и забиты одеждой, что казалось практически невозможным пройти между
ними, не зацепив чего– то шерстяного, шелкового или джинсового.
Хейли была резвой и глупой и пару раз пряталась под стеллажами, которые перебирала
мама. Но потом она исчезла. Абсолютно. Десять минут мы бегали повсюду, зовя ее по имени с
нарастающей истерикой, капаясь в каждой стойке, полке или стеллаже. Мы не могли ее найти. Мы
предупредили продавца, которая вызвала охрану. У мамы была истерика. У меня была истерика. Я
никогда не делал этого прежде, но тогда закрыл глаза и начал молить – ни человека, ни силу,
возможно, будущее – чтобы с ней было все в порядке. Только несколько недель назад я узнал
слово «похищение» и казалось мой мозг перестроился так, что я видел все сквозь призму
возможного сценария похищения.
Мне становилось легче, когда я снова и снова повторял – пожалуйста, пусть с ней все
будет в порядке, пожалуйста, пусть с ней все будет в порядке, пожалуйста, пусть с ней все
будет в порядке – и возможно, позже для меня всегда обретали смысл слова Себастиана, когда он
говорил, что ему становилось легче, когда он молился. Я понимал, что беспомощен, но мне все
равно казалось, что мои намерения имели силу, что они могли изменить траекторию всего, что
произошло с моей сестрой.
Я навсегда запомню, каким спокойствием меня накрыло. Я продолжал твердить про себя,
подошел и обнял маму, пока продавец истерично бегала повсюду, и мое спокойствие передалось
ей. Мы просто так и стояли, молча вдыхая и выдыхая, веря, что она где– то поблизости, пока
охранник рявкал приказы в рацию, а продавец проверяла каждую подсобку. Мы стояли, так пока
Хейли не показалась в пыльном зазоре между стеллажами в самом дальнем углу магазина, с самой
огромной, гордой улыбкой и не прокричала: