– Я знаю, кем хочу быть.
– Кем хочешь быть? – какого хрена это вообще означает?
– Я хочу быть добрым, щедрым и любить Христа.
– Но какое отношение это имеет к моему вопросу? Ты уже такой человек. Ты
замечательный, заботливый и верный. Все эти качества создают из тебя человека, которого я
люблю. Ты уже такой. Статус гея не изменит этого.
И я вижу тот переломный момент, момент, когда слово оседает на его коже, когда оно
впитывается. Я сказал это. Не «гей». Я сказал «люблю».
Он произносит очень тихо мое имя, а затем смотрит в сторону.
Он даже не смотрит на меня, а я только что сказал ему, что люблю его.
Каким– то образом следующий вопрос кажется намного значимее, чем предыдущий.
– Себастиан, ты слышал, что я сказал? Я люблю тебя. Это вообще как– то отложилось?
Он кивает.
– Отложилось.
Он краснеет, и я замечаю, как румянец задерживается, и знаю, что это счастливый
румянец. Я вижу это. Знаю оттенки эмоций. Насколько это странно?
Ему нравится слышать, что я люблю его, но одновременно нет.
– Это слишком много для тебя, – произношу я. – Не так ли?
– Да, – отвечает он. – В смысле, честно говоря, это перебор. Дело даже не в том, что ты
спросил до этого… – его голос обрывается, и он украдкой оглядывается. – Гей я или нет? Такое
слишком говорить мне сейчас, потому что у меня выходит книга, и я собираюсь на миссию, и еще
много чего.
– Так значит просто неудобно слышать, как я говорю, что люблю тебя?
Он морщится.
– Таннер. Нет. Я просто хочу сказать, я не уверен, что смогу дать в ответ тебе то же самое,
что ты хочешь дать мне.
– Нет причин в моем желании подарить тебе мои чувства, – мне на самом– то деле
смешно от этого. – Просто это то, что я чувствую.
Он смотрит на меня, как на больного.
Как будто не верит мне.
– Я люблю тебя за то, кто ты есть, не за твой румянец, твои глаза или то, что ты
заставляешь меня испытывать, когда прикасаешься ко мне, – говорю я, и он снова краснеет. – Все,
что я люблю в тебе, никуда не исчезнет, когда ты уедешь в свой книжный тур, и никуда не
исчезнет, когда ты уедешь на миссию. Я все еще буду здесь, и я все еще буду думать обо всем
этом. Я все равно буду работать над этим, чтобы стать лучшим человеком, лучшим другом,
лучшим сыном. Я все равно буду думать – каково было бы стать лучшим парнем для тебя. А ты
будешь на миссии, думая о том, как сильно не хочешь быть геем.
Он злится, могу сказать. Мой первый инстинкт – пожалеть, что я не могу забрать свои
слова обратно, но он исчезает, как дым, когда реальность доходит до меня: я был серьезен в
каждом слове, которое произнес.
– Я не буду думать… – начинает он, но затем отворачивается, его челюсть подрагивает от
злости.
– Так это все? – спрашиваю его. – Мы достигли предела того, что ты хочешь отдавать?
Она качает головой и говорит:
– Ты хочешь, чтобы я был тем, чем не являюсь.
Чем. Не кем, а чем.
– Я только хочу, чтобы для тебя было нормально то, кто ты сейчас. Я знаю, что не
единственный здесь испытываю чувства.
Он прицеливается и стреляет, его лицо – маска спокойствия.
– Думаю, нам нужно расстаться, – Себастиан замолкает, наблюдая, как каменеют мои
органы и крошатся внутри. – Это больше не правильно.
***
Остаток дня трудно объяснить.
Я ушел сразу же после вырвавшихся из его рта слов, и даже сейчас я действительно не
помню, что делал. Может, сходил к озеру. Ездил кругами, кругами, кругами.
Когда становится темно, и мой телефон светится миллионами сообщений от Отти и ни
одним от Себастиана, я разворачиваю машину, тихо паркуясь на тротуаре у ее дома.
Я никогда раньше не замечал, что в ее комнате пахнет ванильными свечами, и что от ее
лампы идет успокаивающее голубое свечение. Я никогда не замечал раньше, как поэтапно она
обнимает. Она обхватывает меня руками, а затем сжимает, а затем сжимает еще крепче, и в моей
голове мы смещаемся на иной уровень комфорта, от «эй, что случилось» до «Таннер, поговори со
мной» и «Боже мой, что стряслось?»
А затем мы достигаем еще одного уровня, потому что она уговаривает меня. Ее ладони на
моем лице – я плачу, я не знал – а она сцеловывает мои слезы, а я бормочу. Я признаюсь, что мы с
Себастианом были вместе. Я рассказываю ей о том, что случилось, как он все закончил, каким
ничтожным я себя чувствую.
Ее губы около моих, на моих, открываются от удивления, а потом от нечто большего.
Я облажался.
Вот где я уничтожаю все.
Глава 18.
Не знаю, что я творю. Я определенно не должен быть здесь. У меня красные глаза, а
волосы в беспорядке. Я все еще был в одежде, в которой спал, за исключением (а) я принял душ в
ту же секунду, как приехал домой и (б) я все равно не спал. Я разбит.
Я сканирую взглядом коридор по пути к ее шкафчику. Обычно ее легко вычислить в толпе.
Ее рыжие волосы – всполох огня в океане синего и джинсового, а ее голос может донестись от
одного конца школы до другого, как ни у никого из моих знакомых.
Ничего.
Я кручу круговую шкалу на ее шкафчике, вправо, влево, и снова вправо, только чтобы
увидеть, что ее пальто и рюкзак тоже отсутствуют.
Твою мать.
Звенит звонок, и ученики расходятся по классам, и коридор медленно пустеет. Адреналин
смешивается со страхом, пока я стою в коридоре, предвидя мягкий стук обуви нашего директора
по линолеуму. Я должен быть на Современной литературе – с Отти, которая так и не перевелась
на Шекспира. Я захожу в класс, оглядываюсь достаточно для того, чтобы заметить ее пустующий
стул, и разворачиваюсь. Я собираюсь прогулять и будь что будет, потому что слишком психую и
беспокоюсь, чтобы сидеть и обсуждать Джеймса Фрея и его фальшивую драму.
Но домой идти не хочу. У моего отца сегодня выходной, и даже несмотря на то, что мне
все равно придется поговорить с родителями, я не готов видеть этот взгляд – разочарование,
смягченное жалостью – который скажет мне, что они знали, что все так и будет, что это был всего
лишь вопрос времени, перед тем как все взлетело на воздух у меня на глазах. Я заслуживаю
каждого «я же говорил», потому что они были правы, во всем.
Наверху лестницы есть скамейка вне пределов видимости учителей и администраторов,
обходящих коридор в поисках идиотов– прогульщиков, как я, кто не достаточно сообразителен,
чтобы свалить с территории школы. Я сжимаю телефон в руке, молясь на несколько вдохов, чтобы
там что– то было, когда я включу его. Но ничего. Ни одного нового уведомления.
Отти не отвечает на звонки с прошлого вечера. От отчаяния я открываю ее контакт и
нажимаю на «домашний» номер. Проходит два гудка, прежде чем линию заполняет голос.
– Алло?
– Здрасте, миссис Грин, – я сажусь прямее и прочищаю горло. Обычно я разговариваю с
мамой Отэм чуть ли не так же, как со своей матерю, но внезапно я начинаю нервничать.
Рассказала ли ей Отэм о том, что произошло? Она знает, что я натворил?
– Привет, Таннер.
– Отэм не рядом случайно? – я вытираю свободную ладонь об джинсы на моем бедре.
Спустя секундное молчание, я понимаю, что даже не знаю, что скажу, если она подойдет к
телефону. Что люблю ее – даже если не так, как нужно ей? Что мы совершили ошибку – я
совершил ошибку – но она все равно нужна мне в моей жизни? Будет ли всего этого достаточно?
– Рядом. Бедняжка проснулась с какими– то желудочными проблемами, и пришлось