собой, глядя вверх на дерево, и пересказать ему все самые дурацкие сплетни, которые передавала
мне Отэм.
Оох. Отэм. Мне нужно и к этому как– то прийти.
Но не сейчас. Прямо сейчас мы лежим и держимся за руки. Наши ладони становятся
липкими и скользкими, но он не отпускает мою руку, как и я.
– Чем ты занимался?
– Хандрил, – отвечаю я. – Учился. Но в большей степени хандрил.
– И я, – он поднимает вторую свою руку и чешет свою челюсть. Она покрыта
однодневной щетиной, и мне нравится это. – Ну, и еще в церковь ходил. Я практически жил там.
– Что ты собираешься делать?
– Не знаю, – он перекатывает голову, чтобы посмотреть на меня. – Через три недели я
уезжаю в тур по книге. Честно, не думаю, что родители будут продолжать в том же духе, когда
выйдет книга. Я знаю, что они гордятся. Они захотят поделиться своей гордостью со всеми.
Я совсем забыл о книге. Как будто тур просто в каком– то роде перетек в его миссию и
перестал иметь какие– то закономерные цели. Я – тряпка.
– И они не захотят, чтобы кто– то увидел их скотское поведение.
Он ничего не отвечает на это, но это и не означает, что он не согласен.
– Прости, – произношу я. – Я не хочу порочить твоих родители, потому что понимаю, как
вы все супер близки. Я просто в бешенстве.
– Как и я, – он ерзает, укладываясь головой на мое плечо. Следующие десять слов
выходят настолько слабыми, как будто они проносились в его голове так много раз, что
истончились, затерлись. – Никогда бы не подумал, что буду чувствовать себя таким никчемным.
Это как ножом в живот, и я моментально хочу, чтобы он нахрен убрался из Прово. Я
надеюсь, что его книга разойдется миллионами копий за неделю, и все будут с ума сходить от
того, какой он классный. Я надеюсь, что его эго возрастет до громадных размеров, и он станет
несносным – ничем не похожим на этот его дрожащий голос, снова произносящий эти слова.
Я притягиваю его к себе, и он перекатывается на бок, выпуская придушенный всхлип в
мою шею.
Так много банальностей скапливается на кончике моего языка, но они все будут
ужасными.
Ты удивительный.
Не позволяй никому вызывать в тебе чувство никчемности.
Я в жизни не знал никого похожего на тебя.
И все в таком духе.
Но нас обоих воспитывали больше волноваться о том, что наши семьи подумают о нас – их
уважение – наше все. И в довершении всего, на Себастиана надвигается осуждение церкви,
которая скажет ему, что куда бы он ни посмотрел, Бог, которого он любит, будет считать его
очень грязным человеком. Невозможно представить, как исправить тот ущерб, которые они
нанесут ему.
– Ты удивительный, – все равно произношу я, и он давится всхлипом– смешком. – Иди
сюда, поцелуй меня. Позволь мне целовать это удивительное лицо.
***
Мама находит нас в таком состоянии – плачущей– смеющейся– и– снова– плачущей кучей
под деревом Снаффлепагус – и от одного взгляда на наши лица она переходит в режим оказания
первой помощи по состоянию.
Она прихлопывает рот своей ладонью, когда видит Себастиана, и слезы сразу же
выступают на ее глазах. Мама поднимает нас, обнимает меня, а затем, без слов, заключает в свои
объятия Себастиана – он получает длительные объятия, пока мама тихо шепчет ему в ухо – и что–
то ломается во мне, потому что я начинаю плакать еще сильнее. Возможно, она сейчас говорит
ему, «Ты удивительный. Не позволяй никому вызывать в себе чувство никчемности». Возможно,
она говорит ему, что понимает, через что он проходит и что все будет хорошо. Возможно, она
обещает ему еженедельную доставку стикеров на бампер. Чем бы это ни было, это именно то, что
ему нужно, потому что слезы в итоге прекращаются, и он кивает ей.
Солнце начинает садиться, и несомненно, он останется на ужин. Мы стряхиваем траву с
наших штанов и следуем за мамой в дом. Сейчас конец весны, и не смотря на то, что довольно
тепло в течение дня, температура летит камнем вниз, когда скрывается солнце, и только сейчас я
осознаю, как холодно было под деревом. В доме родители разожгли камин в гостиной. Они
врубают Пола Саймона на стерео. Хейли сидит за кухонным столом и бьется с домашней работой
по химии черными, возмущенными царапинами карандаша.
Внезапно становится невозможным согреться. Мы смеемся, вцепившись друг в друга
каким– то нереальным, классным образом – он здесь, в моем доме, с моей семьей – и я утягиваю
Себастиана за собой в прихожую, вручая ему одну из своих толстовок с вешалки для верхней
одежды. Она насыщенного красного цвета с белой надписью S– T– A– N– F– O– R– D спереди.
Он терпеливо позволяет мне застегнуть на нем молнию, и я восхищаюсь своим творением.
– На тебе здорово смотрится этот цвет.
– К несчастью, я уже зачислен в местный университет.
Пока, думаю я. Боже, его решение затронуть это – нас – отразится на многих вещах. Если
он хочет остаться в УБЯ, он не сможет вести себя открыто, точка. Даже его нахождение здесь, по
факту, нарушает кодекс чести. Но есть и другие университеты.
Это не реально. Я смотрю вглубь коридора туда, где склонились мои родители и смеются
над истерической, неприязненной реакцией отца на прикосновение к сырой курице. Они оба,
похоже, отложили свое беспокойство в сторонку на вечер, понимая, что нам нужно это –
несколько часов, когда мы можем просто быть вместе, как любая другая пара. Единственным
указанием, которое они нам дали, – помыть руки перед ужином.
– Кстати о колледже.
Я пугаюсь, когда он произносит это, потому что до меня только что доходит: прошло всего
несколько недель, пока мы не были вместе, и столько всего произошло, мудрые– решения– для–
будущего. Он не знает, куда я поеду в августе.
– Полагаю, ты получил ответы из множества мест?
– Угу, – я тянусь вперед, опуская молнию на его толстовке достаточно для того, чтобы
открыть вид на его горло и ключицы. Его кожа того идеально оттенка и гладкости. Я хочу, чтобы
он снял верх, и я сделал лично для себя снимки.
Я зависаю.
– И?
Я встречаюсь с его взглядом.
– Я еду в Калифорнийский университет.
Себастиан не произносит ни слова в течение нескольких напряженных секунд, и пульс на
ее шее набирает скорость.
– Ты не останешься в штате?
Я признаюсь, поморщившись.
– Нет, – надеюсь, улыбка, которую я посылаю ему, сгладит резкость моего ответа. – Но,
так же как и ты, по всей видимости.
Он немного сдувается.
– Кто знает, – его рука поднимается к моей груди, скользит открытой ладонью от моего
плеча к животу. Все напряжено. – Когда ты уезжаешь?
– В августе.
– Как дела с книгой?
Желудок сжимается, и я аккуратно убираю его руку с моего пупка.
– Нормально. Пойдем. Возьмем что– нибудь попить.
Он отправляет сообщение своим родителям, сообщая, что будет поздно. Оно остается без
ответа.
Думаю, я запомню этот вечер на всю оставшуюся жизнь, и я говорю это не для того, чтобы
показаться дерзким или преувеличивающим. Я хочу сказать, что мои родители над чем– то
веселятся – вместе, они очень смешные. Хейли хохочет так сильно, что у нее выступают слезы.
Себастиан чуть ли не выплевывает воду, когда папа рассказывает свою любимую, ужасную шутку
про то, как утка заходит в бар и заказывает изюм. Когда мы заканчиваем с едой, я беру руку
Себастиана за столом, и родители смотрят на нас несколько ударов сердца со смесью восхищения
и беспокойства. А затем они предлагают нам десерт.
Именно этого я хочу для нас. И когда бы я ни посмотрел на него, он встречает мой взгляд,