Не сдержала Аришка-то первая, склонилась, да поцеловала в башку. Попробовала ртом налезть – большеват, чуть не рвётся рот. Да Пелашка мешается: «Аришка, ты что – глузда ма? Чё целуишь-та?» И пытается оттолкнуть ещё глупая. «Пелаш, не мешай!», Аришка ей и дальше на хуй ртом налезать. «Ариш, да он ведь вонюч, поди?!», Пелашка в ум не возьмёт. Аришке чуть не глотнулось в поперх со смеху-то. «Пелашка, дуранька! Да ты же совсем ещё никудышна оказывается! Али в рот не брала?» «Не брала…», у Пелашки широки глаза. «Что – Кузьма не учил в эту дудку играть? Вот ведь потешная. На, попробуй-ка!» Арина хуй Осипа насторону, до Пелашки смотреть. А Пелашка – один перепуг, птица глупая. Осип тоже ржёт. Но обиделась на них и склонилась. Понюхала с подозрительностью, чуть лизнула. «Что дают?», Осип сверху, вандал какой, «Чем цветок? Не пиздой?» Пелагея и вовсе надулась на них. Вся вниз подалась, раскрыла рот до лёгкого хруста в скулах и насадилась на голову запросто. «Ох ты, девка даёт!», задохнулся Осип весь вдруг, «Гляди, большерота кака!» Большерота, да справна, только делать не знает что. Пришлось Аришке учить: раззевать свой чуть не до надтреска рот и смоктать по хую на пример. Пелашка во вкус вошла, не отымешь и что. Пару раз ещё Аришка со смехом одёргивала иё: «Ну поуспокойсь! Поделись…» А так и пришлось молоко от Осипа на зажадничавшийся рот до Пелашки. Он без упреждения всякого дал, так резво отпрыгнула: «Ой! Ой! Тьфу ты, господи, полон рот!» А Аришка смеяться навновь: «Порастратила!» И облизывать взорвавшегося дружка поскорей: «Схлебнуть надо было, Пелашенька!» Пелашка в удивлении вся лишь поглаживала по яйцам опроставшегося, наконец, впотьмах-то коня…
Спать слегли вперемешку – сил не было разбирать, кто, да как и куда, благо пол из настила оструганного. Осип кинул лишь травяной свой настил и ютись не горюй. Периной показалось житьё девкам двум после леса бродяжьего, да после тревожкого вечеру. Аришка проснулась навдруг от щекотки и сильной уж пряности. Так и есть: всё проспала, поди! Солнце в окна вкрадается, лесовик на боку ожимает уже Пелашку-то глупую, дует под зад ей засов свой на крепкую. Пелашка лишь поохивала, помурывая в спросоне блаженной ищо заходясь, а волоснёй-то своей меховой, не глядючи, прямо Аришке под нос и утыкивалась. «Колючая!», Аришка со смехом серчать на неё, да давай подаваться наверх, целоваться с хозяйкой мехов. Сладка показалась Пелашка ей сонная, опосля-то пизды. Ну та скоро уж выохалась вся, протянула ноги, потягиваясь, да жопой и затрясла вся от случившейся радости – вновь девке вконец повезло, обессилела вдрызг поутру. Аришке же перепало с подробностью: Осип влил весь свой утренний сбор ей в пизду, да так, что краями текло и по мохнатым её усам.
Тут Пелашка-то и спросталась тревожиться: «Ой ведь горюшко нам! Барыня засечёт! Не поспеть и уже совсем теперь в срок! Дядичка-дядичка, где у вас тут Кемаровка-лес стоит? Нам ведь лыко драть…» «Лыко драть?», лесовик и задумался. Сел, штаны нацепил, трубку резную набил, что засмотришься – пустил дым в потолок. «А зовут-то тебя как, дерилыка напрасная?», наконец-то обмолвился. «Пелагеей Савелишевой кличут… Или Пелашкою барыня…», глазами захлопала деваха ему, «Да что, дядичка, лес-то где?» «Лес-то?.. Лес – на пизде…», Осип в думе какой-то был весь, что девах словно и не замечал. «А ты знаешь чего, Пелагея Савелишева?», очнулся вдруг. «Чего, дядичка?», Пелашка в ответ. «А ведь ты Пелагея – красавица! Больно люба с порога пришлась мне вчера, как ещё за подругонькой пряталась. Я тебя видно в жёны возьму на какой-нибудь год, не то два! Станешь лесом жить у меня? Да в деревню мотать, а то некому?» «Как же, дядичка?», Пелашка и глаза на лоб, «Да ведь барыня!.. Мы по лыко… Потерялись лишь… Вот…» «К барыне я слово знаю», говорит лесовик, «Подругонька-то и снесёт, барыня, чай, не осердится, уж не боись. А меня, будешь знать, Осипом кличут как что. Ну – полезешь ещё раз на хуй?» «Ну уж что вы! И как же так? Я ведь вам не какая презиновая! Поустала уж…»
Так и осталась Пелашка замужем за лесовиком внечай. А Аришке до барыни. Да со странностями лыка взамест: дал ей лесовой Осип-друг туесок, наказал передать его барыне, а лыка, сказал, не дери – барыня спустит, мол. Вывел Аришку на тропы хожие сам, да пока провожал, то Аришка всё ж выведала. «Одного всё никак не пойму, говорит, Осип, как же складно так у тебя кошечка под гармошку с собачкой танцуют? Ты колдун?» «Эх и был бы я знатный колдун», ей Осип и говорит, «когда не был бы старый пердун!» Тут же что и утвердил на весь лес Аришке в конфуз. «А до танцев што, так пока не видал. Полкан тоже вот, старый мудак. Я иму говорю – ты мне што? Когда ты был весь мой и трёх лет, я тогда хоть понять мог, а так? Ведь тебе же в обед уже сто с лишком гаркнет уж, а? А ты хвост всё, как тот дуралей, всё не можешь впоймать! Отчего? Полкаша – ему – ты бы гавкнул, собака, хоть раз! За всю жизнь… А он мне – «Чё мне лаять? Я волк!» От такая пизда… Одна Маханька умница. Уж как изловит всех блох, так тогда и комар ей блоха. Приноровилась, вишь, по ночам-то гонять мошкару. Хозяюшка…» Что поймёшь тут? Что не поймёшь? Так и осталось Аришке подумать что. А как пошли тропы такие уж, что ей ведомы были, так лесовик и совсем пропал.
Идёт Аришка, лес весенний, да солнечный зелёной стеной вокруг звенит, а у ней всё ж тревожится нутрь – что там тот туесок, когда барыня нагладит, поди, охвосткой-то Аришке весь белый зад, и за лыко, и за Пелашку утраченную в дальнем леске.
И предстала, вот, перед барыней. Стоит, только растерянность одна в ней есть и боле ништо. Барыня в вечер же подзаведёна была с чегось, осмотрела Аришку критически и «Пизда!», говорит, «Жопа к празднику, где носило тебя, да Пелашка где? На конюшне застряла опять, дура мягкая?» Так Аришка тут и созналась во всём. Как плутали в лесу, как на лесовика набрели, да забрал что лесовик-то Пелашку себе. А вам, барыня, вот туесок. И протягивает тот туесок, как какой-то случайный там хуй, вместо дела, которое надо бы. Барыня смолчала пока. Приняла туесок. Приоткрыла, рассматривает или может читает там что, если Осип-лесной вдруг как грамотный. Аришка же не жива ни мертва стоит – жопу строит к попорке готовящейся. «Ну, а что же сказал? Для чего берёт?», барыня спрашивает, не поймёшь – есть ли нет гроза в голосе. «Так сказал, што любовь!..», Аришка мнётся с одной ноги. «Любовь? Вот пиздюк!», барыня всё же огневалась, «Ведь себе же хотела уже окрутить эту дуру волоокую! Больно справна, да в чувства уж пошти што ввела меня…» «А когда барыня схочет огневаться, то велел сказать…», Аришка, совсем невесела, уткнула нос до долу. «Чего? Чего сказать велел? Говори уже, не перепутывай!», барыня в крик, но с весельем, Аришке-то неожиданным: неуж, не сердится? «Чтобнепизделатранда!..», на одном духу выпалила, робко подняв глаза на барыню, Аришка то, что заставлял особенно заучить, да не позабыть передать лесовик. Жопа Аришкина сжалась, как в два кулака, в диком ужасе. Барыня охнула, охнула раз ещё и в такой смех зашлась, что сиськи полуведёрные закачались, да затряслись, как два колокола на Камаринскую. «Вот же… вот же… же жопа-то бородатая!..», стонала барыня едва через смех, «Ну ужось… погодит-ко… доберусь, поди… сам пригласил, лешака бесстыдная…» «Барыня… А как же лыко-то?..», как уж поуспокоилась едва барыня, так Аришка напомнила, зная – лучше сама. «Ох-хо!..», барыня заглянула ещё раз в туесок, «Да какое там лыко, Ариш, дура ты, дура дурою! Я надолго теперь наплелась! Вот тебе лишь задача выходит лишь прежняя, паршивка ты этакая. Как выпустила из рук от меня такую пизду, так сама будешь сраку лизать мне опять. Что поделаешь? Залезай…» И барыня, непонятно с чего для Аришки совсем, так раздобрившаяся, завелась на постели своей, высвобождая девке место нагретое в пригласительную…
«Хлопка»
“– Двумя в руки ударь – ето шо?
– Хлопок!
– А одной?
– По заднице?”
«Ливерпульски студенты», малоросская синокомедия.
Уже в осень то дело было. Аришка сама и виновная: не удержала язык за бело зубками. Донесла в жарку ноченьку барыне на себя под веселье-то, про то как играла с Пелашкою в «барыньку».