Он ни за что теперь от них не отвяжется; впрочем, понимал он также и то, что подобная беспомощность в достижении цели будет и впредь не лучшим образом сказываться на его репутации стряпчего. И стыд за собственную некомпетентность заставлял его принимать все случившееся еще ближе к сердцу, так же, как чувство вины в случае с Бриджит и Хенри: они же знали, что Люси бегает купаться одна, и ничего не сказали.
– Будем надеяться на лучшее, – еще раз уверенным тоном сказал он в тот день, хотя сам уже давно успел разувериться во всех надеждах. Он попрощался с Бриджит и пошел к автомобилю под низким, набухшим дождевой влагой небом.
На кухне, где первым делом всегда затапливалась плита, стены и потолок были белыми, а все деревянные части выкрашены в зеленый цвет. В тяжелом деревянном столе, который скоблили так долго и усердно, что по краям теперь образовались бортики из древесных волокон, были ящики с медными ручками. Между окнами стоял зеленый буфет, битком набитый тарелками, чашками и блюдцами. По обе стороны от двери были встроенные в стену серванты.
Люси сидела за столом, на самом краешке, и смотрела, как в яичнице у Хенри растекается желток. Ей самой тоже нравился желток, а белок не нравился, если только их не перемешать. Она смотрела, как Хенри подсолил желток, а потом обмакнул в него кусочек поджаренного хлеба.
– Хенри одному скучно будет, – сказала Бриджит. – Ты бы сходила с Хенри, а, дочка?
Каждое утро, если погода была ничего, Бриджит говорила, что Хенри одному будет скучно ехать на маслобойню. Люси знала, что скучно ему не бывает. Она знала, что нужен повод, чтобы отправить ее вместе с ним, потому что в каникулы и по выходным ей дома особо делать было нечего. «А, Люси, ну, заходи, заходи!» – воскликнул мистер Эйлворд в то утро, когда она вернулась в школу, и ей показалось, что вот сейчас он ее обнимет, но мистер Эйлворд никогда ничего подобного себе не позволял. «Ты к этому привыкнешь», – пообещал он ей, когда другие дети, которых в школе и было-то раз-два и обчелся, не захотели с ней играть, когда они просто стояли и пялились на нее, или оглядывались, или посмотрят, а потом толкают друг друга локтем в бок, и даже не хихикали, потому что она такое натворила, что даже и хихикать – грех. По пляжу она ходила с безымянным псом, который тоже однажды сбежал из дому.
– Ладно, – сказала она, глядя, как Хенри промокнул остатки желтка хлебным мякишем. – Ладно. Хорошо, – сказала она.
Стоял апрель, самое начало. Утро было ясное, и по небу неслись легкие облачка. За солнцем гонятся, сказал Хенри.
– Нынче дождя не дождешься, – сказал он. – Даже и думать нечего.
Небеса, они там, наверху, говорила мама, выше облаков и выше голубого небесного купола. Небеса каждый себе выдумывает сам, говорила мама, так, как ему бог на душу положит.
Большие деревянные колеса телеги стучали по дороге, лошадь шла неспешной иноходью, Хенри приспустил вожжи. Когда ветви деревьев сходились куполом над подъездной аллеей, пропадали и небо, и солнце. Свет сочился сквозь листья каштанов, а потом впереди показалась сторожка. Ворота стояли раскрытые настежь, почти незаметные сквозь поросль, потому что никто их давно уже не закрывал, да теперь, наверное, уже и не закроешь. На солнышке, на пыльном глинистом проселке, который уходил вправо, было куда теплее.
Когда-то она много говорила во время таких поездок, просила Хенри рассказать ей про Падди Линдона, как он приходил в Килоран раз в год на праздник Тела Господня, дикий человек с узелком из большого красного платка, а в узелке грибы. Священник, который был в Килоране до отца Морриссея, заранее упреждал прихожан с амвона в церкви, как будто закон издавал: чтобы ради общего спокойствия в Килоране никто не покупал у Падди Линдона грибов; потому что, если Падди Линдону удавалось их продать, он напивался и становился совсем дикий. «Бегает взад-вперед по пристани, – рассказывал Хенри, – и орет по-птичьи».
Хенри сам был из Килорана, рыбацкая семья, семь человек детей, но с тех пор, как женился на Бриджит, в море ходить перестал. «Я в море даже и не купался ни разу в жизни», – часто говаривал он Люси по дороге на маслобойню и почему-то очень этим гордился. А Люси когда-то пересказывала ему истории, которые ей читала мама, из книжки братьев Гримм; или те, что читала Китти Тереза.
– Ума не приложу, что бы мы делали, не будь у нас лишней кружки молока, – сказал Хенри, когда они в первый раз после всего случившегося поехали на маслобойню; просто, чтобы завязать разговор. – Только молоком на жизнь и зарабатываем.
На большее его не хватило. Настроение было не самое подходящее для обычных воспоминаний из детства – про ноябрьский шторм, когда с домов в Килоране посрывало камышовые крыши, про то лето, когда на пляже устроили состязания по верховой езде, и, конечно, про то, что бывало, если Падди Линдону удавалось продать грибы.
– Ну, ты же ведь ничего плохого не хотела, маленькая моя? – Он еще раз попытался завязать разговор, когда пауза затянулась. – Мы же все прекрасно это понимаем, так ведь.
– Именно плохого я и хотела.
Люси взяла вожжи просто потому, что ей их дали, грубую веревку, которая колет ладони и пальцы, непривычную после вожжей таратайки.
– Они вернутся когда-нибудь, а, Хенри?
– Ну конечно вернутся, с чего бы им не вернуться?
Снова повисло молчание. Оно длилось всю дорогу до шоссе и всю дорогу до маслобойни, где Хенри подал телегу задком к разгрузочной платформе. С сигаретой во рту, переговариваясь с десятником, он выгрузил фляги с молоком, а потом забрался обратно в телегу. Вожжи он взял сам, потому что иногда было непросто выезжать со двора между другими телегами. У ворот он подобрал две пустые фляги.
– Они никогда не вернутся, – сказала Люси.
– Как только узнают, что ты здесь, в ту же минуту пустятся в обратную дорогу. Это я тебе обещаю.
– А откуда они об этом узнают, а, Хенри?
– Ну, придет от них письмо, а Бриджит напишет обратно. Или мистер Салливан их разыщет. Во всем графстве Корк нет человека умнее Алоизиуса Салливана. Сколько раз я это слышал от людей, сколько раз. Может, заедем, лимонаду выпьем?
Им все равно нужно было заехать в придорожный магазинчик миссис Мак-Брайд, купить всего того, что Бриджит написала на клочке бумаги. Но Хенри сделал вид, что мысль пригласить девочку выпить лимонада только что пришла ему в голову.
– Ладно, – сказала она.
Миссис Мак-Брайд будет стараться не пялиться на нее все время. Как и все остальные. Даже мистер Эйлворд. Всего один раз, но она все равно заметила. Из-за того, что она сделала; и еще из-за того, что хромает. На игровой площадке Эди Хосфорд по-прежнему даже близко к ней подходить не хочет.
– Найдется у вас печенье для нашей мисси? – спросил Хенри, зайдя в магазин, и большое лицо миссис Мак-Брайд как-то разом выставилось в сторону Люси. Совсем как тот клин, которым Хенри раскалывает бревна, тяжелое и книзу острое.
– Сливочные, «Керри», так ведь? – спросила миссис Мак-Брайд, и зубы у нее тоже выставились наружу. – «Керри» будут в самую тютельку, сливочные, да, Люси?
Она сказала, да, будут, хотя и не понимала, что такое тютелька. Может так выйти, что когда они приедут домой, письмо уже придет. Бриджит будет их ждать и махать им рукой издалека, а когда они подъедут ближе, она им все скажет, и будет смеяться, и сама не своя. Лицо у нее будет красное, и она будет плакать и смеяться одновременно.