По лицу парня пробежала улыбка и замерла в уголке губ. А после с этих губ слетел тихий хрипловатый шепот:
— Я все равно тебя люблю. И помню. Хоть ты и плохо поступила, ничего мне не сказав об этом… разрушении органов, но все же. Да, я чувствовал себя ужасно в тот день… Когда пришел утром и мне открыл муж твоей сестры, а из глубины дома слышались рыдания, я понял — что-то случилось с тобой. Но я, блин, даже не думал о смерти! Не знаю, чего ты хотела, скрыв от меня историю с этой болячкой, может… не знаю. В любом случае, я был бы готов к этому хоть немного. А тут… я прибегаю за тобой, чтобы мы пошли гулять, как и договаривались, жду, когда же ты выйдешь, предвкушаю этот момент — когда снова смогу обнять тебя… и вместо этого мне говорят, что ты умерла. Блин, прошел год, так почему мне до сих пор так тяжело это вспоминать?! — он сжал пальцы в кулак и ударил по стене. — Но ты принесла в мою жизнь столько положительных эмоций, которых я прежде не испытывал. И сейчас я боюсь открыть глаза и понять, что твой голос звучит просто у меня в голове.
Радость от того, что Сэм меня услышал и понял — исчезла, когда осознала, что он думает, что придумал этот разговор сам. Я подошла к нему, провела рукой по теплому лбу, дрожащим векам, по губам, от которых исходило горячее живое дыхание, коснулась их своими и закрыла глаза.
Что произошло дальше я сама не поняла. Вот передо мной было заостренное лицо Сэма, а вот я уже в палате реанимации, рядом стоит Лори и смотрит на свое бледное тело. Прибор подключенный к ее груди отказывается улавливать сердцебиение, а врач с помощью дефибриллятора пытается вернуть бабушку к жизни. Напряжение с 4000 В при последующих попытках увеличивается до 5000—7000 В. Но она не вернется. Я увидела это по ее грустному взгляду. Она сожалела, что уходит и расстается с этой жизнью, она сожалела, что оставит за собой слезы своих детей и внуков, единственного правнука, она сожалела об обидах, лишь потративших впустую время ее и чужих жизней, о бедах и воспоминаниях, оставшихся лишь в ее памяти, которыми она не успела поделиться с другими. Бабушка с тоской смотрела на свою оболочку, от которой, опустив голову и руки, отошел врач. Ему сейчас предстояло снова пройти через разговор с родственниками людей, покинувших свое тело, когда оно лежало на этом операционном столе. Слова, слова, которые сейчас нужны, еще слова. Все это не излечит горе утраты ни у живых родных, ни у ушедших мертвых.
Лори обернулась, ее рыжие волосы описали дугу, и она с нежностью посмотрела на меня.
— Ну что, идем?
— Куда? — не поняла я.
— Точного места я тебе назвать не могу, даже приблизительно. Но ты должна там быть уже давненько.
— Баб, я тебя не понимаю. Совсем. Давай по порядку.
— А чем тебе такой порядок не нравится? Все в порядке и по порядку.
— Нет! Расскажи все с начала. Так я никогда не пойму куда и зачем нам надо идти.
— Куда после смерти уходят, туда нам и надо. Что не понятно? Что тебе рассказать? Могу… как я в детстве с дерева упала, или как мы с братом однажды чуть в речке не утонули, или…
— Лори! Ты же все прекрасно понимаешь. И так же прекрасно знаешь, что я терпеть не могу, когда ты начинаешь так делать.
— Вот терпеть не можешь, а надо! — и бабушка показала мне язык. — Терпи и…
— Будет тебе благо, — закончила я за нее постоянно слышимую фразу. — Давай уже.
— Ну, а что «давай»? Пока я потихоньку умирала, ты уже все сама поняла и может бы ушла и без меня… Ты должна была его отпустить, правильно Андрей сказал, — прошептала она после некоторого молчания и шикнула на меня, когда я вскрикнула: «Но откуда…?» — От верблюда. Ишь ты, все ей знать надо. Ты сама хотела по порядку, так слушай, — и бабушка начала свои объяснения. — Когда ты умерла тебе было-то всего семнадцать. Ребенок. А с твоей жаждой жизни еще и ничего не понимающий. Весь этот год я прекрасно чувствовала твое присутствие, да и все чувствовали. Ты всегда болталась рядом. Я и поняла, что ты не ушла, а все не можешь понять, что жизнь кончена и тебя уже в мире, существующем для всех живых, нет. Но у тебя был еще один магнит на земле в лице твоей любимой бабушки, — и она скромно потупила глазки. — А что, думала сможешь меня бросить и уйти? Не-е-ет, ты слишком со мной связана. Любовь — это самая крепкая цепь, и мы с тобой всегда были двумя концами этой самой цепи. Так что, если бы ты даже давным-давно догадалась в чем проблема (что ты отчасти и делала), решила ее, не факт, что уже сидела бы на облачке и глядела вниз.
— Отчасти делала? Это как?
— А так. Сколько раз ты думала, что не рассталась со своей жизнью и это тебя здесь и держит? — Сколько? Много. — Вот! Только ты думала об этом так, — она махнула рукой у виска, — а именно подумать над своими мыслями ты не хотела и не хочешь.
— После разговора с тобой всегда нужно именно думать. Ты умеешь мозги запудрить, — на эти мои слова бабушка гордо улыбнулась и, приподняв голову, произнесла: «Талант!» Я выпучила глаза, и Лори беззаботно рассмеялась.
— Нет, сама просит объяснений, а потом жалуется! В общем, — перестала она смеяться, — было два варианта: или ты сама во всем разберешься и удалишься на положенное тебе место, или ты дождешься моей кончины и я уведу тебя. Но все это сложилось вместе ровным пазлом, и теперь мы с тобой вдвоем отправимся жить нашей настоящей жизнью. Чего ты мне глазами лупишь? — спросила бабушка в ответ на мой вопросительный взгляд. — Ты совсем меня не слушаешь? Я же тебе говорила как-то, что наша земная жизнь — это практика, как школа, колледж или университет. После смерти начинается настоящая. Вспомни об этих моих словах там, в другой жизни, и поймешь, о чем я говорила.
— Но, а ты разве не будешь со мной, чтобы напомнить о своих словах? — грустно спросила я.
— Этого уж я не знаю, родная. Мы можем быть вместе, можем порознь, можем встретиться как-нибудь, но сейчас тебе этого сказать не могу. Я вот только не совсем разобралась, — произнесла Лори после минутной задумчивости, — почему ты не попросила у меня совета еще в первое время? Ведь отец тебя учил Азбуке Морзе и…
Мысль, убегающая от меня ранее, вдруг ясно загорелась большими алыми буквами: «Азбука Морзе». Я вспомнила как в возрасте десяти лет попросила папу научить меня его языку и вспомнила его наставления, его уроки и наши с ним разговоры, которые окружающие в большинстве случаев не понимали. Моменты бессознательного пользования азбукой за последнее время всплыли в моей голове: «сестра за брата» с Темой в зарослях вишни, Николай Васильевич, отвлекшийся на мой стук. Да я и ранее пользовалась ей, думала о ней, но глупо и впустую.
— Дура-а-а-а, — проныла я, — ой какая дура! Но как ты все это поняла? Что мне нужен проводник и прочее.
— Я уж побольше тебя живу на свете, не правда ли? Жила точнее, — тяжело вздохнула бабушка. — Опыт, наблюдения, как же еще?
— Какой опыт может быть в смерти?! — вскрикнула я, в конец запутанная.
— Самый настоящий. Вокруг столько смертей происходит каждый день. Но никогда не верится, что это произойдет с тобой. Что умрешь — знаешь, а реально это понять никто никогда не сможет до самого конца (кажется, что это тебя не коснется). А это и есть главное! — вскрикнула бабушка после моего стона, чтобы она перешла к главному, а не крутилась вокруг да около. — Ты разве быстро поняла, что умерла? Если бы Андрей на тебя не накричал тогда, вы бы оба не ушли никогда. А сейчас и нам пора. Ты готова? — уже более нежно спросила Лори.
Я была совершенно не готова уходить и ясно осознала это в данный момент.
Бабушка схватила меня за руку и крикнула: «Пора!» Последним увиденным были лица родных, входивших в палату к безжизненному телу Лори, с глазами красными от слез и устремленными прямо на бабушку. Мама содрогалась в рыданиях, и мое сердце завязалось в узел от любви и жалости к ней. И это был конец.