– Она лишена аутентичности, – прибавила я, изо всех сил стараясь придумать что-нибудь такое, что бы произвело впечатление на Давида, и упомянула выставку дадаистов в Центре Помпиду. – Они пытались сделать дадаистскую вещь, антипьесу, но им не хватило ни энергии, ни политического импульса, ни изобретательности дадаизма.
Его, кажется, изумило мое сравнение.
– Об этом я не думал, – сказал он, – но понимаю, что вы имеете в виду. Вы хотите, чтобы персонажи открыто выражали свои эмоции.
– Вы будете писать рецензию? – наконец спросила я и почувствовала себя глупо.
– Вообще-то не собирался, но теперь, может, и напишу. Меня заинтересовала ваша параллель с дадаизмом. Я случайно услышал, как кто-то из актеров говорил об автоматическом письме, и в любом случае планирую сходить на выставку в Центр Помпиду.
– Там представлена выдающаяся коллекция, – сказала я, тщательно подбирая слова в попытке продемонстрировать, что разбираюсь в теме.
– Вы говорите как студент-искусствовед.
Я покраснела.
– Правда? Я еще учусь в школе.
Он всмотрелся в мое лицо.
– Я думал, вы старше, – сказал он, помолчав немного.
Я вдруг почувствовала неловкость, вспомнив, что вокруг люди. Анук может нас увидеть, хотя это и неважно.
– Я заканчиваю в этом году.
– Я не знал, что у Анук Лув такая взрослая дочь.
– Она редко говорит обо мне.
– От ее игры веет одиночеством. Мне и в голову не приходило, что у нее могут быть дети.
– А сколько лет вы бы мне дали?
– Двадцать с небольшим.
– Наверное, это из-за роста.
Я была высокой, как мать, и людям часто казалось, что я старше.
Уголки его губ приподнялись в мягкой улыбке.
– В некоторых ролях ваша мать преображалась кардинально, – сказал он.
Я была уверена, что он имеет в виду “Мать”, пьесу о женщине, которая убивает своих детей, – после этой роли карьера Анук пошла в гору и ее имя стало известным за пределами парижского экспериментального театра. Я знала, что эта роль требовала от нее большого труда, потому что она проводила весь спектакль на сцене, уходя только на пару минут, чтобы переодеться.
– Она относится к работе серьезно, – сказала я. – Иногда так вживается в роль, что продолжает играть даже дома. И я вижу, что она не может выбраться из головы своей героини.
– Как это?
Я немного подумала.
– Как будто остаешься с чужим человеком, – сказала я. – Такое же ощущение, как когда краем глаза наблюдаешь за незнакомцем, расхаживающим по твоему дому.
– Наверное, от такого бывает не по себе.
– Да я уже привыкла.
– Вы ею восхищаетесь, – сказал он. Его голос звучал уверенно. – Я это вижу.
– Я ее уважаю, но не хочу быть на нее похожей, – поспешно отозвалась я.
– Это нормально. Вы не хотите быть на нее похожей, потому что она ваша мать.
От улыбки в уголках его глаз залегли складки. Я допила шампанское. Когда Анук пила алкоголь, это было естественно, а мне каждый глоток давался через силу. Мне нравились губы Давида. Они были широкими и слишком яркими для мужчины.
– Могу я сказать вам кое-что по секрету? – спросил он и наклонился ко мне. – Часто, встречая детей знаменитых актеров, я поражаюсь, насколько они обыкновенные. Они или не так красивы, как их родители, или меркнут на их фоне, или в них просто нет искры. Правда, в редких случаях они бывают очень похожими на родителей. Сами они могут этого не осознавать, но в них есть та же незаурядность, то же сияние, которое сразу выделяет их в толпе. Например, Шарлотта Генсбур не отличается классической красотой, и все-таки от нее глаз не отвести.
Давид пристально смотрел на меня. Я ощутила внезапное желание понравиться ему.
– Вы хотите сказать, что я не отличаюсь классической красотой? – спросила я, почти не чувствуя, как шевелятся мои губы.
Он улыбнулся и слегка качнул головой.
– Вы красивы, как и ваша мать, но не настолько ослепительной и грозной красотой. Совсем как Шарлотта.
Мне показалось, что земля уходит у меня из-под ног. Анук вроде была где-то рядом, но, оглядевшись, я ее не увидела.
– Вижу, вы на короткой ноге с Генсбурами, – сказала я игривым тоном и покраснела, но мне было все равно.
Давид рассмеялся.
– Я хотел сделать вам комплимент, но только смутил вас.
– Вы меня не смутили.