Несколько раз в месяц я ночевала у нее, и мы оставались вдвоем, без родителей. Мы готовили ужин, менялись одеждой, делали уроки, по очереди мылись в узкой душевой кабине и проводили вместе столько времени, что Анук перестала спрашивать, когда я вернусь домой, если я говорила, что собираюсь к Жюльет.
Анук обещала матери Жюльет, что будет за нами присматривать, но ни разу не побывала в той квартире. Иногда я думала, что Жюльет, наверное, одиноко, что она скучает по родителям и сестре, хотя чаще завидовала ее свободе. Она вступила во взрослую жизнь раньше меня. Хоть я и лишилась девственности на полгода раньше, она первой испытала оргазм во время секса. Но больше всего я завидовала ее отношениям с матерью. “Maman”, – говорила она мягко, и тон ее становился еще ласковее. В моем же голосе во время редких разговоров с Анук, напротив, проскальзывали резкие нотки, потому что она звонила не для того, чтобы мило поболтать или поинтересоваться моим самочувствием. Она звонила сообщить, что я опять не сделала что-нибудь важное – забыла выключить свет, забыла, как быть хорошей дочерью. Я знала, что мать Жюльет не одобряет подход Анук к моему воспитанию, и, когда мы с ней виделись, она стремилась окружить меня заботой, как закармливают изголодавшегося ребенка.
В некотором смысле Жюльет, по-видимому, меньше зависела от своей матери, чем я – от своей, и все же мне казалось, что они ближе друг к другу, чем мы с Анук. Ее мать приезжала в Париж на три-четыре дня и работала удаленно на кухне, надев очки и поставив на небольшой стол ноутбук. Она спала в одной кровати с дочерью – больше спать было негде, разве что на полу, – там же спала и я, когда оставалась у Жюльет с ночевкой. Ее мать держалась скромно. Она ставила чемодан вертикально в углу комнаты, косметичку хранила на нем, а туфли аккуратно оставляла у входа. Однажды я заглянула к Жюльет, чтобы передать ей домашнее задание, и увидела ее мать в ночной рубашке, и этот момент – худощавая фигура, скрытая под тонкой старой сорочкой, в которой она собиралась спать, – показался мне невыносимо интимным. Как-то раз я заглянула в ее косметичку и нашла там только увлажняющий крем, зубную щетку и пасту. Она не пользовалась духами и обходилась без макияжа. Ее женственность проявлялась разве что в жесте, которым она завязывала волосы, чтобы они не лезли в лицо.
Она приезжала как минимум раз в месяц и присылала Жюльет печенье, шоколад, чай и шампунь, как будто хотела избавить ее от необходимости заходить во “Франпри” по дороге из школы. Я восхищалась независимостью и взрослостью своей подруги – она была аккуратна, содержала квартиру в чистоте, даже вытирала раковину после того, как я почищу зубы, а время от времени еще и отмывала белые известковые потеки в душевой кабине.
Мы с Жюльет торопливо вошли в холл, чтобы посмотреть расписание, вывешенное на стене. Я все лето с ужасом ждала, когда начнется учеба, но с Жюльет все казалось не таким ужасным. Естественные науки нам не давались, и хотя учились мы старательно, но все же по математике и по физике-химии лучшими бывали редко. К счастью, мы учились в одном классе. Физику-химию у нас опять должна была вести мадам Рулле, которая имела привычку раздавать проверенные тесты в порядке возрастания оценки. Тем, у кого было ниже десяти баллов из двадцати, тесты просто швыряли на парту. Остальным бережно отдавали в руки. Получить больше пятнадцати у нее было практически невозможно. Она любила говорить, что наши работы – это просто merde[10] и что если мы будем продолжать в том же духе, то завалим экзамены и останемся на второй год. Но у нас даже не было времени долго переживать унижение. Оно не стоило того, чтобы тратить на него силы, нас ждали новые контрольные, к которым надо было готовиться, а весной по субботам мы должны были сдавать пробные экзамены.
Мы с любопытством ждали занятий с новым учителем философии, месье Х. Мы слышали, что он молодой, чуть за тридцать, и что он несколько лет преподавал в Америке.
Вышло так, что философия как раз была первым уроком на следующий день. Месье Х. опоздал на пять минут, но, казалось, его это не смутило и он даже не слишком торопился. Уверенными движениями он вывел на доске свою фамилию, как будто мы не могли ее прочесть, заглянув в распечатанное расписание, и только после этого повернулся, чтобы поприветствовать нас.
– Добро пожаловать на первое занятие по философии, – сказал он.