С внешней стороны отношения между эмиром Махмудом и эмиром Абу-л-Аббасом, хорезмшахом, были очень хорошие. Дружба была подтверждена, заключены договор и обязательства. Потом, после войны с Узгендом, эмир Махмуд пожелал, чтобы между ним и ханами [тоже] была бы дружба, обязательство и договор. По этому делу ездили серхенги. Эмир Махмуд выразил свою волю, чтобы вместе с его послами был и посол хорезмшаха, дабы то, что будет происходить во время заключения договоров с ханами, было на его глазах. Хорезмшах на это не согласился, не подчинился и написал, сказав в ответ: “*Не сотворил Аллах человеку два сердца внутри его*[1535]. Вследствие того, что я из среды эмиров, я с ханами никаких отношений не поддерживаю и ни за что никого к ним не пошлю”.
С одной стороны эмир Махмуд ответ этот от него принял, а с другой стороны в сердце его вселилось отчуждение, он стал подозревать хорезмшаха и сказал везиру Ахмеду, сыну Хасана: “Кажется, сей человек с нами не прямодушен, что говорит подобного рода слова”. Везир ответил: “Я им кое-что предложу, от чего станет ясно, прямодушен ли с нами этот народ или нет”, — и рассказал, что сделает. Эмиру пришлось по душе. Везир тайно сказал послу хорезмшаха: “Что за никчемные мысли государю /671/ твоему приходят на ум, что говорит он такие слова; он допускает напрасные подозрения, ведь наш государь весьма далек от этого. Ежели он хочет избавиться от всех этих разговоров, и толков и пресечь стремление смертных захватить его владение, то почему бы ему не прочитать хутбу на имя султана и от всего этого успокоиться? Честное слово, я говорю это от себя, в виде совета, ради устранения его подозрений. О том, что я советую, султан не знает, он мне распоряжения не давал”[1536].
Бу Рейхан сказал: “Когда сей посол из Кабула приехал к нам — эмир Махмуд в этом году ходил в Хиндустан — и доложил об этом разговоре, хорезмшах меня позвал, удалил посторонних и пересказал мне то, о чем на сей счет говорил везир Ахмед, сын Хасана”. — “Забудь этот разговор, — ответил я, — *отвернись от лая и не прислушивайся ко всякой речи, требующей ответа*. А словами, сказанными везиром, ты воспользуйся, он говорит по доброй воле, в виде совета, его государю об этом не ведомо. Разговор об этом держи в тайне, а то будет очень плохо”. — “Что ты говоришь, — возразил хорезмшах, — разве он сказал бы подобные слова без позволения эмира? Как может пойти такая игра с этаким человеком, как Махмуд? Я опасаюсь, что ежели я добровольно не прочитаю хутбу [на его имя], то он заставит это сделать. Лучше пошлем поскорей посла и пусть по этому поводу будет переговорено с везиром, хотя бы намеками, дабы они нас попросили прочитать хутбу. Было бы приятно, если бы не дошло до принуждения”. “Воля повелителя”, — ответил я.
Был некий человек по имени Якуб Дженди, зловредный, корыстолюбивый и нечестный. В пору Саманидов его однажды посылали в Бухару. Он стремился, чтобы Хорезм вследствие его посольства пропал. Теперь хорезмшах снова назначил его. Сколько ни говорили Бу Сахль и другие, пользы не было, ибо пришла судьба; намерение этого преисполненного хитростью человека так и осталось скрыто. Якуба отправили. Прибыв в Газну, он представил [дело] так, будто вопрос о хутбе и прочем будет улажен им. Он хвастался и доходил до крайностей, /672/ но двор Махмуда и везир в этом смысле не придавали ему никакого веса. Потеряв надежду, он решился написать хорезмшаху записку на хорезмском языке. Слов он написал очень много, подстрекал на эмира Махмуда и раздувал огонь смуты. Замечательно и удивительно: спустя три года, когда эмир Махмуд захватил Хорезм и просмотрели бумаги и канцелярские дела, эта записка попала в руки эмира Махмуда. Он велел ее перевести, пришел в ярость и приказал привязать Дженди к столбу и побить камнями. *Где же барыш, коль капитал был убыточный?* Что бы ни писали, пишущим нужно быть осторожным, потому что от слов можно отречься, а от написанного отказаться нельзя и написанного не переменишь.
Везир писал письма, давал советы и устрашал, ибо перо действенней меча и [к тому же] у него была крепкая опора в лице такого падишаха, как Махмуд. Узнав об этих обстоятельствах, хорезмшах здорово испугался Махмудовой мощи, которая взбудоражила всех сильных мира сего, и потерял сон. Поэтому он собрал войсковую старшину вместе с предводителями раиятов и объявил, что хочет сделать по поводу хутбы, ибо ежели [это] не будет сделано, то он боится за себя, за них и за жителей области. Все зашумели, заявили, что мы-де никак не согласны, вышли наружу, развернули значки, обнажили оружие и начали поносить хорезмшаха непристойно. Пришлось потратить много усилий и лести, покамест они не успокоились. Причиной успокоения были сказанные им слова: “Мы-де вас испытывали насчет сего, дабы для нас стали известны ваши намерения и сердца”. Хорезмшах уединился со мной и спросил: “Видел, что произошло? Кто они такие, что так дерзко идут против государя?” “Я говорил государю, что нехорошо начинать это дело, но он не согласился, — ответил я, — теперь, раз оно начато, придется его кончить, чтобы не потерять чести. Тебе следовало бы прочитать эту хутбу врасплох, без совета, потому что когда бы ее услышали, никто бы не осмелился слова сказать. Это дело нельзя отставить теперь, поскольку проявлена слабость, да и эмир Махмуд будет [для нас] потерян”. “Обойди этих людей, — сказал хорезмшах, — сделай, что можешь”. Я обошел /673/ и словами серебра и золота уламывал их, покуда они не согласились. Они явились ко двору, терлись лицом о прах порога, плакались и говорили, что совершили ошибку. Хорезмшах позвал меня, удалил посторонних и сказал: “Дело не разрешится”. “Точно так”, — ответил я. “Что же делать?” — “Теперь эмир Махмуд [для нас] потерян, — произнес я, — боюсь, что дело дойдет до меча”. — “Как же тогда быть с таким войском, как у нас?” — “Не могу знать, — ответил я, — потому что враг очень велик и могуч; оружия и снаряжения у него много и воинов разного рода. Ежели его бойцам сто раз достанется трепка, то они все же будут сильней, а коль скоро, не дай бог, он нас разобьет один раз, дело будет иное”. Ему стало весьма досадно от этих слов, так что я заметил в нем некоторое неудовольствие, *но я уже привык делать предостережения* [и] сказал: “Есть еще одно обстоятельство, самое важное из всех; коль будет повеление, я доложу”. “Сказывай”, — промолвил хорезмшах. Я сказал: “Туркестанские ханы в обиде на государя и дружны с эмиром Махмудом. С одним-то врагом трудно справиться, а когда оба соединятся, дело будет долгое. Ханов надобно привлечь на свою сторону. В настоящее время они заняты борьбой под Узгендом[1537]. Нужно приложить усилия, чтобы при посредстве государя между ханом и илеком был заключен мир. Они за это будут благодарны и помирятся; будет большая польза. Заключив мир, они никогда не станут противниками”. “Я подумаю”, — произнес хорезмшах; он хотел, чтобы эту мысль приписали ему одному. Затем он старательна принялся за дело, отправил послов с дорогими дарами, дабы помирились при его посредстве. Мир заключили, и [ханы] были весьма признательны хорезмшаху, потому что его слова им больше приходились по душе, чем слова эмира Махмуда. Они прислали послов и говорили, что сей мир состоялся благодаря благословенным заботам и сочувствию хорезмшаха. Они заключили с ним договоры, и завязалась дружественная связь.
1536
Подробней см. фрагмент макам Абу Насра Мишкана, воспроизведенный в ***, лл. 102а—104б.