Пока отец и остальные пилили, забивали гвозди и делали другую шумную и пыльную работу, которая так по душе мужчинам, мы с Прекрасным Господином отправились гулять в чаще. Такая редкая возможность побыть с ним хоть немного наедине: все постоянно так и вьются вокруг него и ловят каждое его слово, будто хотят присвоить его себе и засунуть в карман. Впрочем, я тоже смотрю ему в рот. Какое глупое выражение: представь, если бы люди и правда заглядывали друг другу в рот – какая гадость.
– Видишь ли, Мэй, – сказал он мне, – человеку не нужны все эти вещи, которыми он себя окружает. Каждому из нас хватает малого. Чем больше вещей, без которых человек может обойтись, тем он богаче. Вот скажи мне: зачем нужны зонтики, лакированные туфли, изысканная мебель, безделушки на каминной полке, пустые комнаты для гостей, которые никогда не приедут?
– Но если у тебя нет комнат для гостей, они и не смогут приехать, – заметила я.
Он засмеялся и сказал:
– Неправда, Мэй. Вы же приходите меня проведать, хотя потолком моей гостиной служит небо.
Он задрал голову, чтобы посмотреть вверх.
Это совсем другое дело, хотелось мне возразить, мы-то возвращаемся ночевать домой. Но Прекрасный Господин так искусно ведет спор, что всегда оказывается прав, что бы ты ни пыталась ему доказать. И насчет каминной полки я тоже не согласна. Я помню камин у вас дома, Марта, и на нем – коллекцию статуэток: твоя мама так ими дорожит, всегда сама смахивает с них пыль специальной метелкой из перьев. Моя любимая – дама в зеленом c левреткой, свернувшейся на подушечке у ее ног. Пусть она бесполезная, но кто сказал, что прелестные вещицы должны приносить пользу?
Во всяком случае, если Прекрасный Господин настроен пофилософствовать, я его обычно не перебиваю. Я уношу с собой его слова, как добычу, и размышляю о них уже позже, и тогда понимаю, как он прав (почти всегда).
Видела бы ты его пруд, Марта. Он похож на глаз, обращенный к небу, – а может, наоборот: небо смотрится в пруд и отдает ему всю свою лазурь. Кажется невероятным, что у этой воды нет цвета, но, если набрать ее в стакан – я сама пробовала, уверяю, – она прозрачная и бесцветная, как любая другая вода. Мы с Прекрасным Господином взяли старое индейское каноэ, которое лежало привязанным к дереву; он говорит, что это лодка Уолдена, и она здесь с допотопных времен: кто угодно может ею пользоваться, только потом возвращать на место. Интересно, как это ее не смыло потопом. Медленно-медленно мы выгребли на середину пруда. Там мы замерли и дали волнам себя качать. Было похоже, будто вода лениво целует киль. Я сказала об этом Прекрасному Господину, он улыбнулся и ответил, что я права. Потом он достал флейту и стал играть для меня.
Пора было возвращаться, мне ужасно не хотелось, но Прекрасный Господин быстро греб к берегу, ведь надо было помочь мужчинам, которые пришли ему помогать, им и так уже пришлось потрудиться без него. Когда мы подошли к стройке, он принялся со всеми за работу, а я там только путалась под ногами, поэтому я вернулась на берег пруда и стала рисовать на песке. Хорошо было в кои-то веки побездельничать.
Потом меня позвал отец: они устраивали перерыв, чтобы отдохнуть и перекусить тем, что дала нам с собой в корзинке матушка. Мистер Тидман, который приехал специально из Бостона, тоже привез корзинку с припасами (куда вкуснее наших) – их приготовила его жена из яиц, масла и всего того, что нам есть нельзя. Я посмотрела на отца. Наверное, глаза у меня стали огромными, как блюдца, потому что он едва заметно кивнул; я решила, что он разрешает, и не долго думая (а вдруг мне все-таки показалось?) набросилась на лепешки и проглотила целых три подряд. Потом я тщательно облизала губы, чтобы не оставить ни крошки, а взрослые засмеялись, и отец тоже. Бранить меня все равно было уже поздно.
Прекрасный Господин показал нам список того, что он обычно ест: фасоль, картофель, чай, кофе, молоко или свежее мясо – но это изредка, если кто-то приносит. А обычно только сушеное, которое продают индейцы. Я подумала, что это больше того, что едим мы (мясо даже не в счет). Но, как говорит Прекрасный Господин, пища – это не главное. Гораздо важнее Уолден. Он называет его именно так, а не Уолденским прудом: Уолден – и всё тут, как будто это его друг, и в каком-то смысле так и есть.