Прошло девять или десять дней, и у меня закончились деньги. Стражник спросил, куда ему пойти, чтобы пополнить мои запасы, я же лаконично ответил: «Никуда». Мое молчание не понравилось этому жадному и болтливому типу. Назавтра он сообщил, что трибунал присудил мне вспомоществование по пятьдесят сольдо в день и в качестве моего казначея он будет распоряжаться этими денежными средствами, как я ему прикажу, и помесячно давать мне отчет о тратах. Я велел ему дважды в неделю приносить мне «Gazette de Leide»[38], но он сказал, что это запрещено. Этих пятидесяти сольдо хватало с лихвой, ибо теперь я физически не мог есть. Из-за страшной жары и скудного рациона я совсем обессилел. Лето было в разгаре, лучи солнца плавили свинец крыши, и я чувствовал себя, как если бы находился внутри раскаленного чана; по мне ручьями струился пот и стекал на пол по обе стороны кресла, в котором я сидел раздетый догола — так мне было легче.
Две недели я не испражнялся, а когда наконец проделал это, то думал, что умру от немыслимой боли. Оказалось, что в тюрьме я приобрел геморрой, от которого так и не смог никогда избавиться. Это наследство периодически напоминает мне о своем происхождении, но радости мне не прибавляет. Если медицина не в состоянии снабдить нас хорошими лекарствами, чтобы избавить от недугов, она по меньшей мере дает нам возможность приобрести их. В России к этой болезни относятся весьма серьезно, даже уважают тех, кто ею страдает. Страшный озноб, охвативший меня в тот же день, ясно указывал, что у меня лихорадка. Я остался в постели и назавтра, но ничего никому не сказал; когда на третий день стражник вторично увидел, что я не притронулся к обеду, он спросил меня о самочувствии; я же ответил, что все прекрасно. Тогда он с пафосом стал говорить о привилегиях, которыми пользуются узники в случае болезни, о том, что трибунал бесплатно посылает врача, лекарства и хирурга и что зря я не даю ему распоряжений, поскольку у него нет сомнений, что я болен. На это я ничего не ответил, но тремя часами позже он вернулся один, без спутников, со свечой в руке и в сопровождении особы с серьезным и значительным выражением лица, что незамедлительно выдало в нем врача.
Меня сжигала лихорадка, вот уже третий день она горячила мне кровь. Лекарь стал задавать мне вопросы, на это я ответил, что с врачом и исповедником привык говорить только с глазу на глаз. Тогда он велел стражнику удалиться, но поскольку тот наотрез отказался, врач ушел вместе с ним, предварительно сообщив мне, что я нахожусь на грани смерти. Именно этого я страстно желал, поскольку не хотел больше жить. К тому же я испытывал некоторое удовлетворение оттого, что своими действиями смогу продемонстрировать жестокосердным извергам, заключившим меня в эту тюрьму, всю бесчеловечность их поведения.
Четыре часа спустя послышался лязг засовов, и я увидел того же самого врача, который на сей раз сам нес свечу, а стражник остался за дверью. Я совсем обессилел и наслаждался полным покоем. Когда человек по-настоящему болен, его не терзают тревоги. Я испытал истинное удовлетворение, увидев, что стражник остался снаружи, ибо не мог выносить присутствия этого человека с того момента, когда он объяснял мне назначение железного ошейника.
За четверть часа я сумел рассказать врачу все. Он заявил, что если я желаю встать на ноги, то должен побороть свою тоску, я же возразил, что остается лишь составить предписание для совершения подобной операции и передать его единственному аптекарю, который сможет выполнить подобное назначение. Я покривил душой или ради красного словца назвал причиной моего заболевания книги о сердце Господнем и «Град Мистический», которые повергли меня в состояние бреда, усугубленное к тому же лихорадкой. Лекарь доставил мне удовольствие, подтвердив, что эти два мерзких сочинения могли вызвать у меня геморрой и лихорадку. Он ушел, заверив, что не оставит меня, и собственноручно приготовил особый лимонад, который поставил у изголовья кровати, наказав пить как можно чаще. Ночь я провел в той же дреме, и снились мне всякие мистические нелепости.
На следующий день врач появился на два часа позже обыкновения; он явился в сопровождении стражника и хирурга, который незамедлительно пустил мне кровь из руки. Он оставил мне бутыль некрепкого бульона и лекарство, которое велел принимать вечером. Он сказал, что получил разрешение перенести мою кровать на чердак, где не так жарко, правда, эта милость меня несколько напугала из-за крыс, которых я боялся больше смерти. Он не возразил по поводу моего отказа; но что утешило меня и вызвало расположение к этому эскулапу, это то, что он выбросил из камеры обе мерзкие книжонки, принеся взамен Боэция. Не зная этого автора, я не имел представления о его творчестве, но смог приступить к чтению только две недели спустя. Чтобы понять истинную ценность этого мыслителя, нужно читать его в том состоянии, в котором находился я. Ни до того, ни после никто не мог пролить такой бальзам на помраченную душу. Даже Сенека выглядит пигмеем на его фоне.