Клистиры с ячменной водой за неделю излечили меня от лихорадки и успокоили другую болезнь, причинявшую ужасное неудобство; еще через неделю ко мне вернулся аппетит. К началу сентября я хорошо себя чувствовал и страдал лишь от жары, блох и скуки, поскольку не мог читать одного Боэция с утра до ночи. Стражник сказал, что, пока убирают мою кровать и усердно подметают пол, мне разрешается выходить из камеры помыть руки и размяться; это было единственным средством избавиться от мерзких насекомых, сосавших мою кровь. Пятиминутная прогулка по чердаку, энергично совершаемая мною по утрам, казалась мне проявлением высшей милости. Возможно, так распорядился секретарь инквизиторов, возможно, так решил сам тюремщик, если это и впрямь было запрещено. Суть в том, что я получил разрешение только первого сентября, когда оказалось, что, отчитавшись в своих расходах за август, тюремщик остался должен мне то ли двадцать пять, то ли тридцать лир. Я сказал, что он может распоряжаться этими деньгами, заказав мессы за мое здравие. Он поблагодарил меня с таким видом, будто сам был священником, который отслужит эти мессы. Поняв, что жест вознагражденной набожности принес мне дозволение совершать эту короткую прогулку, во время которой я мог выпрямиться в полный рост, я стал поступать так каждый месяц; но мне ни разу не довелось увидеть ни единой расписки от священника, получавшего мои пожертвования. Самое благое из того, что мог проделать мой тюремщик, это прикарманить деньги и самому молиться за меня Богу.
В этом положении всякий день я тешил себя иллюзиями, что меня отпустят домой. Ни разу не лег я спать, не питая смутной надежды, что назавтра мне объявят, что я свободен. Но когда, по-прежнему обманутый в своих ожиданиях, я старался размышлять здраво, то понимал, что мне могут назначить тюремный срок, и тогда становилось очевидным, что это должно произойти не позднее последнего дня сентября, поскольку то был последний день правления старых инквизиторов[39]. Поддерживало меня в уверенности, что все произойдет именно таким образом, то обстоятельство, что я так и не увидел у себя ни единого посетителя — ни судью, ни скриба, которым подобало бы явиться ко мне, чтобы расспросить меня и убедить, что я заслужил подобное наказание. Мне думалось, что без этого нельзя обойтись, а судьи не выполнили своего долга только потому, что им нечего мне предъявить, раз за мной не числится никаких преступлений, и, соответственно, они держат меня в заточении только ради соблюдения формальностей и из боязни опорочить собственную репутацию и будут вынуждены отдать распоряжение о моем освобождении по окончании срока своих полномочий. Мне казалось, что я способен даже простить им нанесенное мне оскорбление; ибо, ошибочно заключив меня в тюрьму, они должны были продержать меня там не менее девяти или десяти недель, чтобы не дать повода считать, будто действовали они противозаконно, а я попал сюда за какие-то незначительные провинности. Поэтому у меня не было ни малейших сомнений в том, что я выйду отсюда не позднее первого октября, если только судьи вообще не забыли о моем существовании, чего я не мыслил, или не передадут меня в руки своих преемников, которые будут теряться в догадках, как поступить со мною, поскольку не сумеют получить никаких сведений относительно даже самых незначительных моих прегрешений. Я считал невероятным, чтобы они вынесли обвинение и огласили свой вердикт, не уведомив меня об этом: неоспоримое право любого преступника — узнать, какой ему вынесен приговор, а также в каком преступлении его обвиняют, ведь наша религия внушает нам, что сам Бог — наш судья — должен подчиниться этому правилу в судный день novissime[40].
39
Совет десяти, контрольный орган Венецианской республики, избирался Большим советом сроком на один год.